Лео Кесслер - Стальные когти Страница 6

Когда Метцгер возвратился в гостиную, он увидел, как Шмеер торопливо отдернул свою пухлую руку, которой только что поглаживал аппетитную коленку Ханнелоре.

«Ах ты, свинья!» — со злобой подумал Мясник, едва не опрокинув бутылки, которые стояли у него на подносе.

Но Шмеер и бровью не повел. Он спокойно взял бутылку холодного пива и, сорвав крышечку, торжественно поднял ее вверх, глядя на Ханнелоре.

— За милых дам — да будут они счастливы! — со значением произнес он. И, повернувшись к красному от ярости Метцгеру, спокойно добавил: — И за тебя, товарищ, — сегодняшняя ночь обещает быть холодной.

Он отпил из горлышка и с довольным видом выдохнул:

— Да, вот это то, что я называю хорошим пивом!

И тут же сделал глоток из бутылки с корном, которую держал в другой руке, а затем ухмыльнулся:

— Вот это — то, что обычно всегда ждет меня в доме, хозяйкой которого является фрау Метцгер! — Он опять непринужденно потрепал аппетитную коленку Ханнелоре.

Метцгер с трудом сдержался.

— Что означают ваши последние слова, гауляйтер? — процедил он сквозь зубы.

— Знаешь, Метцгер, я ведь всегда обычно захожу проведать славных женушек наших доблестных товарищей, которые служат во имя народа, отчизны и фюрера на фронтах, — охотно поведал ему гауляйтер. — Можно сказать, что я играю роль священника, который регулярно посещает свою паству. И когда ты воевал в России, я каждую неделю как минимум раз заходил сюда проведать фрау Метцгер, и меня всегда ждало здесь что-то хорошее.

— О да, господин гауляйтер, — просияла Ханнелоре. Ей явно льстило подчеркнутое внимание столь высокопоставленного лица.

«Да, можно спорить, тебя всегда ждало здесь что-то очень, очень хорошее, жирная свинья!» — мрачно подумал про себя Метцгер. Теперь ему все стало ясно. Все время, пока он сражался на Восточном фронте, рискуя своей жизнью ради Германии, к Ханнелоре наведывался Шмеер. Именно он постоянно давал жене Мясника то, что ей требовалось. Вот почему она так холодно встретила его самого.

Подливая Шмееру корна и изображая на своем широком глуповатом лице натужную улыбку, Метцгер тихо поклялся, что когда-нибудь жестоко отомстит господину «золотому фазану»[14].

Стоя на соборной площади, гауляйтер Шмеер деловито перекладывал деньги, которые он успел собрать в близлежащих домах, в свой карман. Его раскрасневшееся лицо приобрело красно-кирпичный оттенок. Именно в этот момент он едва не столкнулся с гауптштурмфюрером Шварцем, командиром второй роты «Вотана». Несмотря на то, что было уже довольно темно, а в голове шумело после выпитого в доме Метцгера, гауляйтер сразу узнал Шварца.

— О, Шварц! — радостно заголосил Шмеер и протянул эсэсовцу пухлую руку. — Гауптштурмфюрер Шварц из «Вотана»!

Офицер, который шагал по темной улице, постоянно держа руку на эсэсовском кинжале, врученном ему лично рейхсфюрером СС Гиммлером, уставился на гауляйтера своими безумными глазами с таким видом, точно жирный функционер нацистской партии вполне мог оказаться переодетым русским партизаном.

— Кто вы? — спросил Шварц. — Откуда вам известно, как меня зовут?

— Но вы же — Шварц, племянник обергруппенфюрера Гейдриха[15] Всем нам, членам партии, живущим здесь, в Падерборне, это прекрасно известно. — Шмеер расплылся в улыбке, увидев, что Шварц перестал так судорожно сжимать рукоять кинжала. — Глава местного гестапо криминалькомиссар Теркин постоянно информирует меня о всех выдающихся членах партии, приезжающих к нам. К тому же я хорошо знал вашего покойного дядю. Он был здесь в 1938 году, когда мы проводили тут чистку среди евреев. Вы же, конечно, помните события Хрустальной ночи[16]… Пока все эти чертовы монахи стенали в своем соборе и воздевали к небу руки от ужаса, мы устроили всем местным жидам хорошую взбучку!

Шварц медленно кивнул. Он хорошо помнил, как жестоко немецкие национал-социалисты отомстили евреям, узнав про совершенное в Париже убийство сотрудника германского посольства, третьего секретаря Эрнста фон Рата, погибшего от руки 17-летнего еврея Гершеля Гриншпана. Он сам принял в тот день непосредственное участие в преследованиях берлинских евреев, хотя был в ту пору всего лишь одним из руководителей гитлерюгенда. Какая же это была ночь! Тогда в окна синагог градом летели булыжники, а они врывались вовнутрь и безжалостно втаскивали наружу толстых упирающихся раввинов, чтобы вздернуть их на ближайших фонарных столбах. Эта ночь стала поворотным пунктом во всей его жизни. То, что он пережил тогда, убедило его посвятить всю свою жизнь делу уничтожения всемирного еврейства и борьбе с международным сионистско-большевистским заговором против национал-социалистической Германии.

Но через два года после того, как Шварц со всем пылом отдался этому благородному делу, его дядя Гейдрих неожиданно сознался ему — в момент, когда, находясь в состоянии глубочайшего опьянения, ненавидел себя и все вокруг, — что его собственную бабушку звали Сара и что она была еврейкой. Каким же ударом стало для Шварца это неожиданное страшное открытие! Оно разрушило всю его жизнь. Он, офицер СС и боец элитного подразделения, подчинявшегося непосредственно фюреру, оказался потомком какого-то грязного еврея![17]

Шварц постарался избавиться от этих ужасающих мыслей. Он боялся, что его мозг просто не выдержит их, ведь ему постоянно приходилось жить раздвоенной жизнью и лгать не только другим, но и самому себе.

— Да, — продолжал жизнерадостно вспоминать между тем Шмеер, — помню, как мы выволокли наружу старого раввина Хиршбаума. Мы стащили с него штаны и выставили его на бочку на всеобщее обозрение, чтобы все могли видеть его маленький сморщенный обрезанный член. И заставили его в таком виде петь песню «Хорст Вессель»[18]…

Неожиданно гауляйтер замолчал и весьма учтиво поклонился пожилому священнику, который следовал мимо них в собор.

— Добрый вечер, ваше преподобие, — произнес Шмеер. Сейчас он был похож на лавочника, который прекрасно знал, что без одобрения со стороны церкви никто не захочет покупать товар в его лавке и он разорится через месяц. — Сегодня стоит такая хорошая погода, не правда ли, ваше преподобие?

Пожилой священник что-то неразборчиво пробормотал в ответ и проследовал мимо. Когда он удалился достаточно далеко, Шмеер сказал Шварцу извиняющимся тоном:

— Пока еще эти уроды в сутанах нам нужны, господин гауптштурмфюрер, но как только война закончится, мы хорошенько поквитаемся с ними, обещаю вам.

И он улыбнулся Шварцу:

— Мне надо идти, господин гауптштурмфюрер, но я был бы крайне польщен, если бы племянник великого Гейдриха оказал бы мне честь и навестил мой дом в один из тех вечеров, когда моя супруга не занята с этими страшными коровами — членами «Веры и красоты»[19].

Тут Шмеер подтолкнул Шварца локтем в бок и пробормотал:

— Думаю, что даже здесь, в этом святом Падерборне, я смогу обеспечить вам кое-что, от чего ваши глаза полезут на лоб. Как насчет следующей субботы, а, гауптштурмфюрер?

Не дожидаясь ответа Шварца, он жизнерадостно пророкотал:

— Ну и отлично, значит, условились. Встречаемся в следующую субботу. И не забудьте все это время кушать сельдерей, гауптштурмфюрер. Как известно, он сильно улучшает потенцию!

Шмеер еще раз рассмеялся, довольный, и скрылся из глаз. Молодой офицер СС остался стоять один на темной площади, в ярости стискивая до боли кулаки и негодуя на судьбу, которая обошлась с ним столь жестоко и несправедливо.

Однако Шварцу было пока не суждено вкусить тех небывалых сексуальных радостей, которые щедро сулил ему Шмеер. Когда наступила суббота, на Гамбург был совершен крупнейший авианалет британских ВВС. Весь город горел, и «Вотан» был срочно вызван на помощь.

Глава четвертая

Гамбург погибал. Его по частям пожирало яростное пламя, которое породили сотни и тысячи сброшенных на него фосфорных бомб. Когда грузовики с бойцами «Вотана» проследовали по мостам через Эльбу, эсэсовцы явственно учуяли жуткий запах сгоревшей человеческой плоти. Весь берег реки был объят пламенем. Закрывая лицо ладонью от нестерпимого жара, фон Доденбург видел, как старинные дома XVIII века разваливаются на куски и обрушиваются, словно театральные декорации. Резко повернувшись, Куно крикнул обершарфюреру Шульце:

— Пусть все наденут противогазы, быстро!

Шульце повторил приказ фон Доденбурга и прокричал, перекрывая рев пламени:

— Когда мы вылезем из грузовика, помочитесь на носовые платки и обмотайте их вокруг шеи. И не трясите головами слишком сильно, а то они отвалятся!

Но впервые за много лет в его голосе не было слышно никакого веселья. Застыв от ужаса, он смотрел, как его родной город гибнет у него на глазах.