Георгий Березко - Дом учителя Страница 6

Маленький техник-интендант все продолжал рыться в мешке, что-то переложил там, вынул и бросил на одеяло чистую майку, достал бритвенную чашечку, помазок, чистые портянки, колоду игральных карт… Учитель Сергей Алексеевич, с интересом наблюдавший за ним, осведомился самым дружественным тоном:

— В какие игры играете, а, служивые? В свои козыри? В шестьдесят шесть?.. В преферанс играете? Какие у вас нынче в моде?

Он сидел спиной к окну, озаренному закатом, и выражение его затененного лица разобрать было трудно.

— Пахать — не гулять, а гулять — не пахать, — строго сказал Веретенников, он почувствовал себя задетым. — Какие могут быть в данный момент игры?

— В старину, в мое время, интенданты отчаянные картежники были. Они железку предпочитали, шмен-де-фер, штосс — разбойничьи игры, — сказал учитель.

— Служили в царской армии? — спросил Веретенников тоном, в котором слышалось: «Вот ты что за птица, теперь все ясно». — Тоже по линии снабжения?

— Да нет, больше по линии пехоты… — учитель посмеивался. — А картишки, что ж? Пехота тоже не чуралась этой забавы. О кавалерии и говорить не приходится. Против преферанса что можно возразить?

И Веретенников смягчился: в последнем пункте он был полностью согласен со старым учителем. Чему, в самом деле, могла на досуге помешать пулька, хотя бы и в полевых условиях?! Рассудив так, Веретенников и прихватил с собой на войну карты. Он, собственно, готов был играть когда угодно и во что угодно: в домино, в орлянку, в волейбол, в городки, в подкидного дурака — он родился игроком. Но во всех играх был игроком-спортсменом, искавшим не добычи, а победы. И пожалуй, предложи ему сейчас этот неприятный старик пульку, он не устоял бы.

— Товарищ Истомин, умеете в преферанс? — ища поддержки, обратился он к своему бойцу. — Умная игра, не глупее шахмат. Это точно.

Виктор Константинович отрицательно повертел головой, он не любил карт и вообще не понимал азартных людей.

— А то мы поглядели бы, на что вы способны, — загорелся уже Веретенников. — Но позднее, конечно, вечерком, мне тут надо еще кое-какие справки… И между прочим, поучили бы вас, пригодилось бы на будущее.

— Спасибо, — сказал Виктор Константинович, — если вам так хочется, то, пожалуйста, я могу, конечно.

Он смотрел на этого неугомонного человечка, своего командира, как смотрят на детей: те тоже не подозревают, что их, как и всех, не минуют ни утраты, ни разочарования, ни старость, ни могила — она-то достанется каждому. И недоумение, и даже грусть вызывала эта детская слепота Веретенникова, его неистощимая, хлопотливая радость существования.

— Так и запишем: вечерком сообразим пульку, — решил маленький техник-интендант. — Папаша тоже не откажется с нами, хоть мы и не служили в царской армии.

За окном застучал мотор подъехавшей машины, и старый учитель, с живостью привстав, выглянул на улицу. Мотор затих, машина остановилась у дома, и учитель тут же поднялся — как видно, он ее и ждал — и пошел из комнаты.

Веретенников посидел на кровати, как бы о чем-то размышляя: округлое, с тугими щечками лицо его сделалось сонно-мечтательным, и он отвалился на подушку.

— Истомин!.. — слабо позвал он. — Виктор Константинович! — В отсутствие посторонних он к своему бойцу, кандидату наук, обращался по имени-отчеству. — Надо бы… Как там Кулик? Я ему воды натаскать приказал, в баньку…

Он с усилием разлепил смежившиеся было веки, вперился в Истомина и, вскинувшись, снова сел на кровати.

— А ладно, оставайтесь, — пробормотал он. — Вы уже еле ноги… Я сам.

Помотав головой, он вскочил и невесть отчего хохотнул.

— Вы, Виктор Константинович, человек к войне не приспособленный, — сказал он. — Вы в мирных условиях спортом каким занимались?.. На лыжах ходили, к примеру? Вы и физзарядку игнорируете, я заметил.

— А может ли человек быть приспособленным к войне? — сказал Истомин. — Нормальный человек? Давайте уж так ставить вопрос, товарищ лейтенант!

— Почему же нет, — не задумываясь, ответил Веретенников. — Человек ко всему может приспособиться. А не может, так должен.

— И к войне? — повторил Истомин.

— Само собой.

— И к смерти? Где война, там и смерть, — сказал Истомин.

Веретенников снова хохотнул — вопрос показался ему несерьезным.

— Почему же нет? Если он ко всему в жизни приспособленный, то и к смерти.

И его лицо выразило веселое удивление: он и сам не ожидал от себя такого ловкого, быстрого ответа, — правда, он лишь смутно ощущал его более глубокий смысл.

Дверь за ним захлопнулась, и Виктор Константинович остался один.

«Устами младенца глаголет истина, — подумал он. — Приспособленный к жизни, приспособлен и к смерти, — вероятно, это так и есть… Как странно: люди вокруг меня точно не видят, что смерть у их порога. Они растят цветы, читают книги, они библейски гостеприимны, они укладывают меня в чистую, мамину постель, они играют Шопена, они организуют пульку. Они живут, отвернувшись от смерти… Что это: слепота, глухота или мудрость?.. А может быть, духовное здоровье, инстинкт жизни?.. Откуда у моего техника-интенданта второго ранга мудрость?..»

Виктор Константинович подошел к окну и взял переплетенную в кожу книгу, которую оставил там учитель… «Мишель Монтень. «Опыты», — в угасающем свете вечера прочел он на титульном листе этого старого русского издания… — Оказывается — господи боже! — оказывается, здесь еще читали Монтеня!» Перебросив несколько страниц, Истомин задержался взглядом на строках, отчеркнутых сбоку тонкой карандашной линией:

«Подобно тому, как враг, увидев, что мы обратились в бегство, еще больше распаляется, так и страдание, подметив, что мы боимся его, становится еще безжалостней. Оно, однако, смягчается, если встречает противодействие. Нужно сопротивляться ему, нужно с ним бороться… Страдание занимает в нас не больше места, чем сколько мы предоставляем ему…»

Истомин поднял голову, задумавшись, — он не удивился, что Монтень как бы вмешался в его разговор с самим собою. Захлопнув книгу, он раскрыл ее снова наугад, как раскрывают, когда хотят погадать по ней. И ему опять попалась на глаза отчеркнутая строка. На рыхловатой, в коричневых пятнах странице, источавшей запах слежавшейся бумаги, пыли — запах времени, он прочел:

«Смерть представляется ужасной Цицерону, желанной Катону, безразличной Сократу».

Виктор Константинович внутренне усмехнулся, найдя в себе сходство со всеми тремя одновременно.

— А-а… — услышал он голос Сергея Алексеевича; тот снова появился в комнате, — читаете старого мудреца. Я вот тоже время от времени…

Не досказав, что он «тоже», учитель довольно проворно опустился перед своей койкой на колени и выволок на свет чемодан — фибровый, средних размеров, основательно потертый, с металлическими уголками.

— Наслаждаюсь — именно! — проговорил он, встав с колен и отдышавшись. — Четыреста лет без малого прошло, а Монтень все учит уму-разуму.

Он подхватил чемодан и, крякнув и клонясь набок, пошел к двери; чемодан был хотя и не велик, но, должно быть, тяжел.

— Позвольте мне… — Истомин подался следом, — я помогу вам.

Не оборачиваясь, учитель отмахнулся свободной рукой.

Его толстовка, пока он возился с чемоданом, вздулась на спине, нижний край ее оттянулся кверху, и стала видна кобура револьвера. Обвиснув от тяжести, она болталась на бедре у старика; тускло блестел латунный шомполок с петелькой… В первое мгновение Виктор Константинович не придал этому открытию значения, таким оно было неожиданным. И учитель уже удалился с чемоданом, когда он спросил себя: «Что это? Зачем старику оружие? Что за чепуха?»

Он не заподозрил поклонника Монтеня ни в чем преступном; он и вообще, как все люди его тишайшего, комнатного быта, не верил в возможность вот такой будничной встречи с преступлением. Но он все меньше понимал, где он и что, собственно, происходит в этом районном Доме учителя? «Почему?» и «зачем?» возникали здесь на каждом шагу — добрый Дом и сам казался загадкой, и загадкой казались теперь его обитатели.

Толкнув резко дверь, вошел Веретенников и за ним поляк Войцех Осенка.

Веретенников громко объявил, что пора идти — банька готова и пар будет «не хуже, чем в Сандунах».

Осенка, задержавшийся около Истомина, учтиво проговорил:

— Вам понравилось, как играет пан Юзеф… Он опять заболел, такая жаль… Ему не можно, совсем не можно играть Шопена. — Осенка склонил голову и добавил: — У нас, товажыш, смутный день, пшепрашам!

Вторая глава

Европейское воспитание

Интербригадовцы

После того как их повстанческий отряд был разгромлен и его остатки рассеялись в полесских лесах, Войцех Осенка повел своих товарищей на восток, туда, где шел бой — бой, протянувшийся на две с половиной тысячи километров.