Сергей Андрианов - Рассказы Страница 6

Турин прочертил на карте новый отрезок пути. Он все определеннее показывал направление полета вражеского бомбардировщика. Если он не изменит курс, значит, летит на город Г. Турин доложил об этом командиру, и тогда на борту услышали Чижова:

— Сбить его, сбить, товарищ командир!

Это был не доклад, не команда и не просьба, а какой-то сдавленный стон. Слова Чижова — как вскинутый вверх клинок. Один взмах — и разрублена невидимая нить, удерживающая вражеский корабль в поле зрения экипажа.

— Запрещаю огонь! — приказал Журавлев и удивился странному звучанию своих слов. Наверное, оттого, что никогда не произносил их в таком сочетании. Ему знакомо только слово «Огонь!».

Журавлева терзала противоестественность команды. Она словно бы исходила не от него, была чужой. И он сделал то, чего никогда не приходилось делать в воздухе: повторил приказ.

Журавлев вспомнил, что Чижов родился в городе Г., куда, вероятнее всего, летели гитлеровцы. Он может не выдержать, открыть огонь. И тогда враг будет потерян навсегда. Боясь этого, Журавлев не выдержал сам, крутанул штурвал. Корабль наискось рассек облачную зыбь, и «юнкерс» исчез в ночной туманной мути.

Вынужденный маневр вызвал бурю противоречий у самого командира. Ведь ту нить, которую он не дал разрубить Чижову, в сущности, сам теперь рвал. Рвал то, что больше всего хотел сохранить.

Резкое изменение курса особенно встревожило штурмана. Первый раз на войне Турин ушел на задание, не зная маршрута и не перекрестив красным карандашом цель. Первый раз не знал, когда и какой возьмет курс, сколько пробудет в воздухе, где и когда приземлится. У него не было тех самых необходимых расчетов, без которых строжайше запрещается подниматься в воздух. Но все эти данные были на карте у гитлеровского навигатора. Их надо узнать, И вот рушилась почти единственная возможность получить данные, так нужные для поиска вражеского аэродрома. Турин сразу же спохватился:

— Командир, курс!

— Беру курс, беру! — успокоил штурмана Журавлев. Корабль плавно возвращался в прежнее положение. Успокаивались, занимая свои места, стрелки приборов.

— Стрелок, цель видишь? — спросил Журавлев больше для того, чтобы почувствовать настроение Чижова.

Впиваясь глазами в темень, Чижов судорожно искал вражеский самолет и не находил его. Ему казалось — противник исчез. И, не понимая драматизма создавшегося положения, с досадой ответил:

— Нет цели! Ушла.

Потерял вражеский бомбардировщик и Турин. Рычков заканчивал прием радиограммы и не знал, что произошло на борту самолета.

— Командир, земля требует данные полета вражеского бомбардировщика: курс, скорость, высоту. Земля требует…

Журавлев слушал приказ, а перед глазами, словно остановившийся кадр киноленты, комэск Бочкарев: «Легче на Берлин слетать».

— Радист, передай: «Ждать, ждать». Понял?

— Понял, ждать.

…На командном пункте — тишина. Давно стихли на стоянках двигатели. Летчики и техники переговаривались вполголоса. До эскадрилий доходили слухи: Журавлев летит с гитлеровцами. Командира полка предупреждали сверху: «Готовить вылет». Обстановка на земле, как и в воздухе, накалялась. Огромные корабли, заправленные по пробки топливом, загруженные бомбами, ждали своего часа.

Время будто остановилось. Наземные радисты немы, слушают эфир. Обычно после короткой паузы в связи, когда самолеты находятся над целью, следует сообщение: «Задание выполнено». От Журавлева такой радиограммы не будет. Рождается смутная, неопределенная тревога, мучительнее становится ожидание.

Нина замечает это по частым взглядам командира на часы и по шепоту в соседней комнате: «Ну что?» — «Молчит!» Стоя у доски, она все время поправляла фамилию Журавлева, стирала и вновь писала. Зашла к радистам, лица их вытянуты, напряжены. Ей хотелось самой сесть за приемник и слушать, слушать…

На командный пункт приходили командиры подразделении.

— Ну что слышно от Журавлева?

— Молчит.

— Запросите.

— Дал сигнал «Ждать».

Пришел и майор Бочкарев. Нина вспомнила, как писала его фамилию. И как весь полк следил за его полетом. Переживали люди, когда он потерял зрительный контакт с вражеским бомбардировщиком. Его не осуждали тогда, ему только сочувствовали. С сочувствием к Журавлеву она и спросила Бочкарева:

— Товарищ майор, а по нему могут стрелять?

— Не святой — стреляют, — сухо ответил Бочкарев, проходя к командиру полка.

Бочкарев не мог себе простить, что разрешил Журавлеву лететь. Если бы настоял на своем, твердо сказал «нет», то ни командир полка, ни генерал не приняли бы такого решения. Но он не мог им сказать всего, что было у него на душе. «Пусть летит, пусть», — с неудовольствием сказал он вчера.

Бочкарев осуждал себя за то, что добился назначения Журавлева командиром корабля. А теперь сомнение одолевает…

Бочкарев чувствовал за собой вину, когда Журавлев полез в грозу и летел без связи. «Начал ходить на задания самостоятельно, и появилась у него опасная неудержимость. Этого-то как раз я в свое время и не распознал в характере лейтенанта».

Он спросил о нем шепотом, почти взглядом.

— Идет. Уже два часа, — тихо ответил Дмитриев, но Бочкарев уловил и одобрительный тон: не зря, мол, послали, и скрытое командирское томление: как-то будут развиваться события дальше?

Он вспоминал свой полет, а представлял за штурвалом Журавлева. Цепкий он, напористый. Два часа идет рядом с фашистом… Бочкарев то успокаивался, укоряя себя за напрасные волнения, то тревожился опять…

Город лежал без огней. Высокие перистые облака путали северные созвездия, а разорванные слоисто-кучевые застили землю. Турину нужно было зацепиться за какой-нибудь ориентир, чтобы распознать, куда движется гитлеровский бомбардировщик, предугадать его маневр после сброса бомб. Освободившись от груза, облегченный, он может резко уйти вниз и затеряться в темноте.

Повисли светящие бомбы, обнажив ближние кварталы города. Словно мечи, вонзились в черную мякоть неба прожекторы. Замерцали зенитные разрывы.

Журавлев и Турин водили корабль на самые опасные вражеские цели, где огонь извергался вулканом. Они никогда не задумывались — пройдут через него или он похоронит их в своем вареве. Все было пережито в неоднократно повторявшихся полетах. Но то был огонь врага, а теперь — свой. Огонь все усиливался, стеной вставая впереди. У каждого таился один и тот же вопрос: «Как идти?»

Замерли, словно ждут, что будет дальше, сургучные облака. И наверное, течение Волги остановилось. Журавлев будто чувствовал немой вопрос экипажа: «Как идти?»

— Штурман, идем за ним. За ним, понял? — сказал он необычно резко, отчаянно и азартно.

Они шли в свой огонь. Шли, чтобы не потерять, ни за что не отпустить ненавистный вражеский бомбардировщик. Странное, необычное чувство владело экипажем сейчас. Все радовались работе своих батарей. Лишь бы снаряд не угодил в «юнкерс».

«Юнкерс» стал разворачиваться. Они сблизились так, что Турин увидел крест на фюзеляже. И тут — встревоженный голос Чижова:

— Он открыл люки. Бомбить будет!

Чижов давно заметил зарничный свет в облаках. Отдаленно-слабый, переменчивый, — рвались бомбы. Он всматривался в темноту и видел не вражеские самолеты, а свою маленькую улочку на окраине города, поросшую травой дорожку, что вела к просторным лугам, где он пропадал летом. Он любил широкую дорогу, по которой тайком от матери бегал со старшими ребятами на Волгу.

«Где-то сейчас мама? Если ушла на завод в ночную, то сестра Танечка дома одна».

Когда у «юнкерса» открылись люки, Чижов не видел ничего, кроме этого ночного чудовища. Они же могут убить маму, Танечку!

Синели от натуги пальцы, горячий комок сдавливал горло, судорожно дергался подбородок, невозможно было совладать с собой. Но Чижов держался, не стрелял. Только глаза застилал туман и по щекам катились слезы.

Оба самолета в пылающем омуте. Оба почти безнадежно пытаются выбраться из него. Выпутаются или сгорят над Волгой…

Внезапный затяжной всплеск огня перекрыл экипажу путь. Турин скомандовал:

— Вниз, резко вниз! — И уже другим, стихшим голосом: — «Юнкерс» горит.

«Юнкерс» скользил вниз, увлекая за собой пламя. Чижов ликующе крикнул:

— Сбит! Сбит!

— Где фашист, где?

Вырываясь из огненного плена, Журавлев бросил машину вниз. Секунды казались вечностью. Еще звенел в ушах пронзительно-радостный голос Чижова: «Сбит! Сбит!» Еще стояло перед глазами захватившее полнеба пылающее облако бензина. Но уже рвал душу встревоженно-леденящий вопрос: «Где фашист, где?»

— Штурман, видишь фрица?

— Нет.

— Радист?

— Не вижу.

— И я не вижу… — Чижов отозвался сам, поняв, что не к месту радовался.

— Искать! Всем искать!