Анатолий Баяндин - Отчаянная Страница 6

Аня не любила духов. К материнским дешевым духам она никогда не притрагивалась, на свои не было денег. Она возненавидела тех девчонок, которые приносили с собой в школу приторный запах «Красной Москвы», «Кремля», «Сирени». Она знала, что только немногие имеют туалетные столики с собственными духами. Большинство же франтих украдкой пользовались мамиными склянками, банками, карандашами для ресниц и бровей. Но как бы ни ненавидела она расфуфыренных соучениц, самолюбие изнывало от тайной зависти.

Однажды в каком-то романе Аня вычитала, что самый благородный запах — это запах чистоты. И с тех пор стала с утроенным вниманием следить за собой, через день-два мыть волосы, чаще стирать блузки и ситцевые платьишки, до боли тереть под умывальником мягкой губкой руки, шею, грудь, лицо. Ее гордость восторжествовала, когда одна из учительниц привела ее в пример, сказав:

— Духи, одеколон и прочие ароматические средства — это хорошо. Но, несомненно, лучше запах свежести и чистоты, вот как у Киреевой.

Весь класс смотрел на раскрасневшуюся Аню. В душе ее все ликовало. А после эта привычка стала той приятной необходимостью, без которой она уже не мыслила себя полноценной женщиной.

И теперь, вдыхая запах пота и масла, она подумала, что нестоящий мужчина не должен употреблять одеколона. Эта мысль как-то сразу облегчила ее, и сам Пашка уже не казался ей противным и жалким мальчишкой.

Но почему возникло ощущение, что такая же вот жесткая, пропахшая потом рука уже гладила когда-то ее волосы? Это чувство уносило Аню далеко-далеко в самое раннее детство. Вспомнились мамины знакомые. Нет! От их рук пахло табаком, закусками, вином. Нет, не их руки прикасались к ее голове! Тогда чьи же, чьи?

Отцовская фотография, которую девушка видела раз или два, смутно мелькнула в сознании. Отец! Ведь был же у нее отец! Красноармеец с шашкой на боку. Она не помнит его, но ведь мог же он, мог когда-нибудь погладить ее волосы, прикоснуться к ее лицу большой и шершавой ладонью?! И конечно же, его рука пахла не одеколоном или вином. Отец! Теперь она знает наверняка, что отцовская рука пахла потом и оружейным маслом. Ведь он тоже был воином, как этот юноша с серыми навыкате глазами.

Аня больше не всхлипывала.

— Опять ты! — сказала она.

— Я, Анечка, я. Но ежели хочешь, то я могу уйти, — мягко сказал Пашка.

Он помог ей подняться, выбрал с юбки налипшие катышки репья.

— Вот так-то лучше будет, — как и в тот раз, когда подал вычищенные сапоги, сказал Пашка.

Девушке не хотелось в таком виде показываться Шкалябину. Наверно, опять землянка переполнена офицерами. Отдохнуть бы, побыть наедине со своими думами.

Куда идти? Где найти в этом переплетении ходов сообщения и траншей угол, где можно укрыться от надвигающейся непогоды? Вспомнила свою начальницу. Конечно, у нее землянка, она не раз приглашала.

— Проводи меня до батальона, — попросила Аня.

— Чудная, хоть до дивизии, хоть на край света, — с готовностью ответил Пашка, радуясь, что он не прогнан и даже… даже его просят.

Они выбрались из оврага. Наверху стало светлее. Мелкая зыбкая морось летала в воздухе. Пашка только теперь заметил, что девушку бьет крупный озноб, как при малярии. Он скинул шинель, набросил на ее плечи. Она благодарно прижалась к нему, взяла его теплую жесткую руку в свою, и они пошли. Над ними тонко скулили пули да кружилась ночь в бешеном вихре.

Шура не удивилась, когда вошла Аня. Она торопливо засветила коптилку, попросила девушку присесть. В просторной землянке, разделенной марлевой занавесью на две половины, пахло карболкой и йодом. Одну половину занимала сама командир санитарного взвода, другую — ее помощница и, при случае, раненые или больные, которые нуждались в первой помощи. Санитары-мужчины жили в другом укрытии по соседству. В углу землянки громоздились носилки и теплые конверты. «Катюша» — коптилка из сорокапятимиллиметровой гильзы — светила, как настоящая лампа-восьмилинейка.

Шура заметила, что с девушкой неладно. Зеленые глаза блестели, искусанные губы вздрагивали.

— Что с тобой, Аня? — Шура взяла ее руку, нащупала пульс.

Девушка попыталась улыбнуться, но слипшиеся губы были непокорными, чужими.

— Александра Ивановна… Шура, не спрашивай ни о чем, — осипшим голосом предупредила Аня. — Я не больная, просто тяжело.

Шура свободной рукой обхватила голову девушки, прижала к груди.

— Хорошо, хорошо, не буду, но ты, пожалуйста, не волнуйся.

Несколько минут девушки молчали. Аня покорно приклонилась к Шуре, время от времени вздрагивая всем телом.

— Как тяжело! — повторила Аня. — Александра Ивановна… — Она умоляюще посмотрела на Шуру. — Сделай мне морфий! Кубик-два — все равно. Только поскорей. Понимаешь, поскорей!

Шура сделала строгое лицо. Ей не понравилась просьба, но взгляд Ани был так настойчив и упрям, что отказать не решилась.

— Не бойся, мне в госпитале делали, понимаешь…

— Я не боюсь, Аня, — твердо сказала Шура, — но прошу тебя, чтобы это не повторялось.

Когда Аня засучила рукав, Шура залюбовалась ее упругой и белой с матовым оттенком рукой. Она поднесла иглу, но уколоть решилась не сразу. Какая-то смутная тревога охватила ее при виде этой красивой руки… Что с Аней? Почему она попросила морфий?

После укола Аня поднялась и направилась было к двери, но Шура преградила ей дорогу и решительно усадила.

— Мне в роту надо, — сказала Аня.

— Я позвоню, чтобы о тебе не беспокоились. А теперь ложись и отдыхай, места хватит.

Спустя четверть часа Аня попросилась спать, Шура бережно уложила ее на свою постель, укрыла стеганым конвертом и долго сидела рядом.

Всю ночь шел мелкий, нудный дождь. К утру тяжелые тучи расползлись, оставляя за собой лоскутья чистого неба.

8

Шкалябин завтракал один. После ухода Пашки еще не успел подобрать нового связного. Честно говоря, ему просто не хотелось этим вопросом заниматься. Вещей у него не много, а для связи можно использовать любого солдата. Вещевой мешок он вчера отправил в обоз, при себе оставил планшет, полевую сумку — и все.

Через час начнется. А думы почему-то самые спокойные. Удивительное существо — человек! Как можно привыкнуть к любой опасности!

Вчера звонила Шура Солодко. Сказала, чтобы не беспокоился о ротном санинструкторе. Беспокоился. Тоже скажет. А что, разве нет? Разве он не думал целую ночь о ней? Он боялся даже в мыслях признаться, что эта удивительная Аня давно уже ему нравится. И нравится не только как смелый санинструктор.

Да что он в самом деле! Влюбился, что ли? Какая чепуха! А эти головки зачем? Зачем он тайно, воровски рисовал ее? Вот они, рисунки, здесь, в этом планшете. И ни за что на свете никому не покажет! А если убьют и рисунки окажутся в чужих руках? Тогда как? Засмеют. Скажут: пара — кулик да гагара. Ему уже скоро тридцать, а ей? Ей и девятнадцати нет…

Убьют. Эта мысль раньше как-то не приходила в голову. А почему теперь он думает о смерти? Скажи-ка, братец, честно: боишься умереть? Бояться? Это не то слово! Нет, решительно не то! Вот если сказать: жаль расставаться с жизнью, момент неподходящий — это, пожалуй, правильно. Аня…

Кажется, у Давида есть такая картина, где Жанна д'Арк стоит у допотопной пушчонки среди сраженных патриотов. Есть такая картина. Это точно. Кстати, о картинах. Было бы сейчас мирное время, эх и размахнулся бы он! Написал бы русскую девушку, идущую в бой вместе с солдатами. Короткие волосы, вернее, этакие тяжелые локоны, развевающиеся по ветру, взгляд мужественный… Отсветы начинающейся зари падают на лицо, одежду, автомат, который она держит в одной руке, в другой руке, конечно же, санитарная сумка…

Шкалябин залпом выпил остывший чай, посмотрел на часы. Еще рано. Командиры взводов задачу получили и ждут только сигнала.

В углу Шкалябин заметил щетку и банку сапожной мази. Пашка оставил. Почему все же он ушел? Конечно, он, Шкалябин, не мог ему отказать, сразу же разрешил. Но почему именно сейчас, перед прорывом? И вообще, если приглядеться к Пашке, он стал другим, задумчивым и дьявольски серьезным парнем. Раньше в нем это не замечалось. Балагурил почем зря, был веселым и даже дерзким. Хотя особенной смелостью никогда не отличался. Неужели и он?..

Шкалябин развернул планшет и, глянув на дверь, быстро вытащил один из рисунков, но так, чтобы в любую минуту его можно было задвинуть обратно. Лейтенант придвинул коптилку, рисунок окрасился в матово-желтый цвет. Вот она! Смотрит задумчиво и немного грустно. Из-под пилотки выбиваются завитушки коротких волос, губы спокойны, чуть приоткрыты в полуулыбке. Этот рисунок самый лучший из всех его работ. Штрихи четкие, скупые. Возле глаз девушки густая тень, фон прозрачный, он подчеркивает внутреннее настроение и даже характер девушки. И если когда-нибудь он будет писать задуманную картину, то обязательно использует эти рисунки, а первый — возьмет за образец.