Вадим Данилов - Временно исполняющий Страница 6

Первой мыслью было: почему не спится? После такого-то дня спать бы да спать. А сон не шел. Шли видения: Поля, распахнувшая от удивления бездонные глаза; Кира, глядящая на него с печальным укором и похожая чем-то на Анну Каренину-Тарасову из Художественного театра; лейтенант Абакумов, хитро улыбающийся… Все спрашивали его: «Как же так, позавчера был простым командиром взвода, был как всё, а сегодня встал вровень с немногими, и столько народу под началом?..»

Ползли мысли о том, что сказал бы еще каждый из них, чем бы напутствовал. Поля в который уже раз попросила бы беречь себя, не лезть под пули. Кира? Неизвестно, что сказала бы Кира, потому что ей, в конце концов, он безразличен.

Зато лейтенант Абакумов был бы поражен: его курсант и вдруг так шагнул в должности. Майор Виноградский — тоже. Но появись они здесь сейчас — и Ватолину стало бы неловко, как курсанту, без разрешения выскочившему из строя, как человеку, попавшемуся на беззастенчивом хвастовстве. Он сказал бы им: «Помогите. Научите, как быть и что делать. Вы все знаете и все умеете». И все-таки приятно было сознавать, что обошел самого Абакумова. Именно его, а не кого-то другого. Почему так? Наверное, потому, что Абакумов очень обрадовался бы, узнав о неожиданной карьере своего курсанта.

Вот отец, тот, прочитав письмо, которое Костя напишет завтра же, покачает головой и, потерев подбородок, хмыкнет: «Дожили. Кому дивизионами управлять доверяют». Это так, для виду. А в душе будет доволен. Сам когда-то наставлял: в армии, мол, не стремиться к продвижению по службе — значит плохо служить. Выходит, он, Костя, хорошо служит — только и всего.

А хорошо ли? Скорее всего, не очень. И какая это служба… Не служба, а война: убивают одинаково всех — и тех, кто служит кое-как, и тех, кто старается. И как определить, кто лучше служит, а кто хуже? Вон дядя Вася Долгополых знает, кажется, порядки и, кроме как о своей батарее, о своих бойцах, ни о чем не думает, а командир полка разнос ему устроил. А Павельев? Уж он-то старается. И все-таки досталось ему, пожалуй, больше всех.

Кстати, что он сейчас думает о своем новом начальнике, о друге школьных лет Косте? Не угадаешь, что думает, может, радуется за него, но едва ли. Представить его радующимся просто невозможно, решил Ватолин, вспомнив, как школьный друг Юра еще во время формирования дивизии был назначен командиром батареи и получил звание старшего лейтенанта. Переменился он в тот же день и стал удивительно походить на Павельева — училищного старшину, неулыбчивого, сосредоточенного, озабоченного делами, о которых подчиненным не имеет права даже заикнуться. В отношениях к Ватолину и Синельникову — к друзьям, по его же выражению, с незабываемых курсантских дней — он вроде оставался прежним, во всяком случае, разговаривал с ними так же, слова были такими же и вместе с тем другими, содержащими известный одному лишь ему смысл и не допускающими возражений. Каково же будет ему теперь выслушивать не то что возражения, а приказы…

Уснуть Ватолин не мог. Поворочавшись, встал, оделся и, осторожно ступая, вышел за перегородку. Миновал приободрившегося при его появлении телефониста, поднялся по ступенькам наверх Влажный теплый воздух был неподвижен. Облака все еще стояли низко. Над головой они были почти темными, а чуть подальше к западу — светящимися багряными сполохами. Там горел невидимый отсюда большой город. Огонь то затухал, то снова вспыхивал рвущимися к небу языками пожарищ. Город стал гигантским костром, и ему не давали погаснуть: ворошили и ворошили его до самого основания, заставляя гореть камни и пепел.

Время от времени над скрывающей город высотой взлетали ракеты, пулеметные очереди пронизывали минутную тишину. Протарахтел самолет-«кукурузник», бросил свою долю топлива в костер и, чтобы самому не обжечься, скрылся в облаках.

Часовой бодро вышагивал возле входа в штаб — сон, должно быть, отгонял. Когда Ватолин приблизился к нему, вытянулся и сказал:

— Разрешите обратиться, товарищ лейтенант.

— Да.

— Правду говорят, что командир дивизиона убит?

—, Правду.

— Вот оно как получается-то…

— Как получается?

— Сколько народу полегло… И сколько, если подумать, ляжет. Войны-то надолго еще хватит. — И, помолчав, протянул вполголоса: — И-их, как он на-ас…

— Кто это «он»? — Ватолин почти вплотную подошел к часовому, окинул его взглядом, спросил с нажимом на «он».

— Немец. Кто же еще… Думали, после Москвы хана ему будет, а он вон как опять прет. До самой Волги… Или не так, товарищ лейтенант? — Боец говорил спокойно, глядя прямо в глаза Ватолину. Лицо его выражало усталость и недоумение.

Ватолин искал, что ответить. Можно было сразу же оборвать солдата: прекратите, мол, разговорчики и несите службу, как положено. Обозвать паникером. Но лучше, пожалуй, объяснить ситуацию, как объяснял ее недавно комиссар дивизиона Агафонов: ввиду отсутствия второго фронта Гитлер собрал силы со всей Европы и так далее. Но не хотелось ни объяснять, ни отвечать. Боец наверняка уже слышал это и сам газеты читал. У всех на душе скверно — и у бойцов, вроде этого часового, Терзающегося вопросом «Почему?», и у командиров, тоже ищущих ответа и обязанных отвечать подчиненным.

Ватолин первый отвел глаза и произнес:

— Не видать ему Волги.

— Дай-то бог, — часовой вздохнул, переступил с ноги на ногу. — Только как вспомню вчерашний день, тошно на белый свет смотреть. Он по спине твоей самолетом проехать норовит, а ты ужом изгибаешься. В щель залезть норовишь и землю грызть от злости…

Ватолин понял, что боец настроен продолжать разговор, и отошел. А тот не унимался:

— А что, товарищ лейтенант, будет у нас много самолетов и танков?

— Будет. Обязательно.

— Да, без них мы так и будем по щелям ползать. Что они, фрицевские-то танки, вчера наделали… На шестой батарее земляки у меня были, наши, вологодские. Мало кто остался… И на пятой батарее добрых мужиков знал. Тоже полегли…

— Кого на пятой батарее знали?

— Плотникова, к примеру, сержанта.

— Жив Плотников. Даже не ранен.

— Вон что! Выходит, зря мне наговорили.

— Кто-то вам соврал, а кому-то вы наговорите. Так, что ли? Плотников, между прочим, два танка подбил и не жаловался на весь белый свет… Как ваша фамилия?

Часовой вытянулся.

— Смоленцев, товарищ лейтенант.

Ватолин нашел, что сказать этому бойцу в ответ на его горький полушепот: «И-их, как он на-ас», — упоминание о командире орудия Плотникове подсказало. Но больше говорить не хотелось, потому что ответа на главный вопрос — «Почему?» — он все равно не знал. А надо было бы сказать этому Смоленцеву, что фашистские танки недалеко вчера прошли, сожгли их и еще больше сожгут, если не будут их бояться. И опять промолчал: в провожающих лейтенанта глазах бойца не было страха, были все те же усталость и недоумение.

6

В штабе артиллерийского полка, расположенном в отдалении от передовых позиций, в полуподвальном этаже толстостенного каменного дома, собралось человек двадцать. Завидев разом столько начальства, Ватолин смутился и невольно задержался у двери, но тут же постарался взять себя в руки, вошел, козырнул и сел возле командира третьего дивизиона капитана Борейшо.

Были другие свободные места, но он выбрал это, так как Борейшо нравился ему. А чем нравился — Ватолин сразу не объяснил бы. Скорее всего мягкой, немного застенчивой улыбкой, совершенно неожиданно сменявшей на его лице выражение жесткой решительности. А кроме того, командиры взводов из третьего дивизиона очень гордились своим начальником. Он, мол, и самый грамотный, и самый смелый, и вообще другим до него далеко.

Может, главным, что располагало к капитану его подчиненных, и была его обезоруживающая улыбка. На войне она — редкость, тем более — в обращении начальника к подчиненным;. Если такой начальник еще и дело знает, и о людях умеет позаботиться, и характера твердого, — авторитет ему обеспечен.

Увидев Ватолина, капитан Борейшо не преминул улыбнуться и подмигнул: здравствуй, дескать, и не робей. Костя окончательно решил, что командиры взводов из третьего дивизиона не врут: их капитан лучше всех! Потом подумал, что было бы замечательно, если бы Борейшо командовал полком. Тогда бы он, Ватолин, чувствовал себя сейчас иначе. Впрочем, он согласен оказаться командиром взвода в третьем дивизионе — это куда лучше, чем сидеть тут в окружении старших по званию и по возрасту и ждать, когда гроза разразится.

Гроза, однако, разразилась не над Костиной головой. Майор Машковцев, обрисовав обстановку, заметил, что командир дивизии не очень ругал артиллеристов за большие потери, поскольку танки все же не прошли и сожжено их немало.

— А ругать надо. И начинать надо с вас, — майор обратился к командиру первого дивизиона. — Да, с вас… Не смотрите на меня удивленно, не ешьте глазами — я не съедобный. Хотите сказать, что потерь у вас мало? Так откуда им быть, если противник вас не тронул. А если тронет?