Константин Лапин - Сердце сержанта Страница 6

Собственно, я бы съездил к ней давно, но меня сдерживало слово, которое я дал Тихонову: побывать у Машеньки вместе. Хотелось также, чтобы он наконец отпечатал снимки для санитарок.

Однажды в солнечное воскресное утро я возвращался в редакцию из «свободного поиска». В сапогах хлюпала вода: я провалился по колени в кювет, помогая вытаскивать застрявший грузовик, на котором проделал часть обратного пути. С грустью думал я о том, что грязное белье не отдано в стирку, что придется сушить одежду на себе или одалживать белье у товарищей.

— Тебя с Тихоновым тут дожидается какая-то девчушка, — сказал первый же сотрудник газеты, встреченный мной на улице села Карузы, куда перебралась редакция. — Где это вы с такой пионерочкой познакомились?

«Машенька!» — догадался я сразу. Войдя в избу, половину которой занимали мы с Тихоновым, я не узнал нашего жилья. Нога мягко ступала по еловым веткам, на столике в пустой консервной банке белел букет подснежников; тонкий аромат цветов мешался с острым свежим запахом хвои. Чистое белье сохло за печкой. Что за чудеса?

— Стыдно, товарищ корреспондент! Вы тут со своим неряхой-фотографом до ушей грязью заросли. Три раза смывала пол горячей водой.

Маленькая санитарка с засученными по локоть рукавами новенькой гимнастерки стояла посреди комнаты, светлая прядка свешивалась на потный лоб; она поправила ее тыльной стороной руки.

— Машенька! Маша! Как это ты надумала?

— И не думала вовсе. Меня послали сопровождать в госпиталь раненого офицера, а ваша редакция рядом оказалась... Вы рады?

Я хотел обнять ее.

— А этого нельзя, товарищ лейтенант!.. Да, вы к своему начальнику сходите, вас тут искали.

В наш дом, стоявший на отшибе и в общем довольно редко посещаемый, в этот день было настоящее паломничество; под тем или иным предлогом заходили сотрудники, чтобы посмотреть на хорошенькую санитарку.

Машенька провела в Карузах весь день, мы ходили с ней на бугор к старой часовне и в дальний лес, я читал ей стихи — свои и чужие, все, что знал, — а она рассказывала о себе. Девушка перештопала мои и Сашкины носки, учила меня варить кулеш так, чтобы зернышко отделялось от зернышка: ей показалось неудобным идти в офицерскую столовую, и я взял обед на дом сухим пайком.

Она хотела уехать вечером, но мог ли я отпустить ее одну в такую темень и грязь? Однако нельзя было отлучаться из редакции: утром нужно сдать срочный материал для газеты. Я подумывал о том, чтобы устроить ее на ночлег у девчат-наборщиц, но Маша наотрез отказалась идти к незнакомым.

— Разве вы боитесь меня? — простодушно спросила она, устраивая себе постель на лавке. — А я вот нисколько не боюсь вас, с первого взгляда вам поверила. Вы большой и сильный такой, и добрый. Вы же не захотите обидеть меня.

Она рассказала о каком-то сержанте Викторе Смородине, который не давал ей проходу. Она даже ударила его как-то по лицу за то, что он назвал ее «дурехой-недотрогой». В последнем бою ему оторвало руку, и он так плакал, когда она делала ему перевязку, все просил у нее прощения.

— Простила?

— Конечно, как можно не простить, он же тяжелораненый.

Девушка легла не раздеваясь.

— Раздевайся, Машенька, а то не отдохнешь. Я работать сяду — статью к утру написать надо.

— О чем?

Я рассказал.

— Вы умный, начитанный, все знаете... — она вздохнула. — А я даже десятилетку не окончила. Если б не война, мы бы ни за что не встретились. Но после победы я обязательно кончу медицинский. Знаете, какая у меня здесь практика богатая!

— Ты всего добьешься в жизни, Машенька! Спи!

— Идите сюда, — шепнула она, — мне еще поговорить хочется. В кои веки встретились.

Я подсел к ней на лавку.

— Вы можете ответить мне, только честно, на один вопрос: у вас... есть кто-нибудь? Жена, или невеста, или девушка любимая в тылу?

— Не знаю, — сказал я честно.

Как объяснить ей, что та женщина, о которой я думал первые годы войны, сначала писала мне на фронт, и я посылал ей письма, полные тоски и тревоги. Потом ответы ее стали приходить реже, а в тех, что я получал, звучало что-то новое, непонятное мне. Скоро наша переписка вовсе прервалась... Она не была моей женой, не мог я назвать ее и невестой, но я думал о ней, особенно по ночам, когда не спалось, по-разному думал... Встретив Машеньку, я стал забывать ее.

— Скорее всего — никого нет.

— Вам никогда не придется стыдиться меня. — Неожиданно она притянула меня к себе, горячо зашептала: — Знаешь что, если хочешь... положи руку сюда! — И Маша сама положила мою руку себе на грудь. Лицо ее пылало, я еле разбирал, что она шепчет. — Если ты этого хочешь... если очень, очень хочешь и... не можешь так просто... тебе можно все, все...

Я поцеловал ее горячие обветренные губы, они стали сразу влажными, и моя отчаянная, веселая Машенька вдруг расплакалась. Ей так тоскливо без матери и малышей, так страшно порою... Она знает, что не увидит их больше.

И что это ей взбрело в голову? Я успокаивал девушку: все еще будет хорошо в ее жизни. Мне казалось в ту минуту, что Маша действительно моя младшая сестренка, которую нужно оберегать. От войны я ее не мог уберечь: это не зависело от меня, но кое-что было в моих силах...

Я и не заметил, как она уснула в моих объятиях, с росинками слез на щеках. Видно, намаялась за день. Высвободив руку, я встал с лавки. Спать не хотелось, я покурил немного, зажег свет и сел за статью. За работой я временами поглядывал на Машеньку. Во сне она была еще больше похожа на ребенка — раскрасневшаяся, с пухлым приоткрытым ртом.

На рассвете, переписав готовую статью, я разбудил Машу. Ей лучше всего уехать с первой машиной, на которой повезут газету. Так легче будет добраться до полка. Да и не увидит ее никто из наших.

Машенька минуту смотрела на меня широко раскрытыми, изумленными глазами, потом припала к моему плечу. Она была теплая со сна и такая родная.

— Ой, какой я сон страшный видела! Будто тебя ранило. Ты береги себя, пожалуйста! — А на ухо мне шептала: — Зачем ты меня вчера не послушался, глупый? Но все равно теперь я навсегда твоя! Только твоя! Мы скоро увидимся, да? Ты ведь сможешь выбраться ко мне, когда захочешь, не то что я — гвардии рядовой. Мы все еще в этой школе, у Ершовского озера. Мы с тобой на лодке поедем на остров, да?

Пока в редакционную полуторку грузили тюки с газетами, мы с Машенькой прошли вперед по шоссе. Вставало солнце, в кустах просыпались птицы, не верилось, что идет война. Но все напоминало о ней — и хвостатые немецкие мины в ручье, похожие на больших рыб, и дымный след самолета-разведчика в синем небе, и сонное бухание пушек вдали.

— Вот сюжет для картины: парень прощается с девушкой, уходящей на войну, — попробовал пошутить я.

— Все мы теперь на войне! — Машенька забралась в кузов нагнавшей нас машины. — Так когда ты приедешь ко мне?

— Я тебе напишу.

Днем меня вызвал редактор и строго спросил, где статья, которую я должен был сдать к утру. Узнав, что материал уже находится в секретариате, он помолчал, не зная, как перейти к главному. Я-то понимал, зачем он вызвал меня: слух о девушке, ночевавшей у меня, пронесся по редакции. И вот он задал вопрос: совместимо ли мое поведение со званием офицера и журналиста? Конечно, я, человек молодой, к тому же неженатый, могу поступать как хочу. Но в какое положение я поставил девушку — подумал ли я об этом?

— Невесту, товарищ полковник.

Слово «невеста», произнесенное вслух, прозвучало не очень убедительно. Полковник недоверчиво усмехнулся.

— А если невеста, чего прятал ее? Я бы тебя сам поздравил. Да ее тоже.

— Разрешите, товарищ полковник, я съезжу к ней и привезу сюда.

Но редактор решил, очевидно, что и так зашел слишком далеко.

— Не сейчас, жених! Если любовь до гроба — времени хватит. А пока займись письмами военкоров. В вашем отделе их что-то много скопилось. Журналисты в «вольных полетах», может, тоже невест ищут, а работа стоит. Жаль, Тихонова нет — я бы и его посадил ответы писать.

Всю неделю я готовил к печати военкоровские письма и отвечал авторам. Вспоминая Машеньку, я не мог заснуть по ночам. Дурак я, дурак, правильно она мне сказала в то утро... А какие сумасшедшие письма я ей слал с каждой почтой! И не находил себе места, не получая от нее ответа, хотя знал прекрасно, что почта идет долго. Хоть бы Сашка поскорее вернулся, где он там застрял?

И вот он приехал — еще более мрачный и молчаливый, чем обычно. Почему-то я был уверен, что он побывал у Машеньки. Полк, в котором она служила, проводил недавно разведку боем; это я знал из донесений нашего корреспондента по армии.

Как-то странно, исподлобья, как мне показалось, посмотрев на меня, Тихонов сказал глухим голосом:

— Мне надо поговорить с тобой, старина... Пройдемся...

Окрестные ручьи и болота разлились по весне озерами, лишь на буграх земля начала просыхать. Мы нашли сухой бугорок за околицей и, расстелив на земле шинели, сели под зеленой березкой. Тихонов молча заворачивал цигарку, табак сыпался у него меж пальцев, и он чертыхнулся вслух.