Внуки - Вилли Бредель Страница 6

как он выражался. Разум, человечность и терпимость были его принципами всегда, всю его жизнь. И вот наступили времена, когда эти добродетели, которые он считал незыблемыми, расцениваются как признаки вырождения; когда государство и его юстиция толкуют понятия права и справедливости, утратившие всякий смысл и ценность, по собственному усмотрению, как им выгоднее, или не считаются с ними вовсе. Разве может это хорошо кончиться? Нет, это может кончиться только катастрофой. Но что же делать? Плыть против течения? Сопротивляться или хотя бы не идти на уступки? На это у него не хватало ни воли, ни сил.

Одно время он подумывал выйти в отставку, на пенсию. Возраст и стаж давали ему на это право. Жена спросила лишь, уверен ли он, что ему дадут пенсию? Хагемейстер горько рассмеялся. Уверен ли? В чем нынче можно быть уверенным? Однако наивный вопрос жены возымел свое действие. Хагемейстер отказался от своей идеи. Он даже уговорил себя, что такие люди, как он, обязаны оставаться на своем посту, чтобы препятствовать разгулу зла. Да, да, это дело чести, убеждал себя Хагемейстер, нельзя трусливо капитулировать, недостойно это. Нужно, не сгибаясь, пережить страшное время, чтобы в смертный час свой он мог, как блаженной памяти аббат Сийес, на вопрос: «Где были вы? Что делали вы?» — ответить: «Я жил!»

Хагемейстер услышал шаги в коридоре и повернулся к двери. Шаги удалились. Взгляд директора упал на письменный стол. Там еще лежал зловещий листок: «Закон против засилия немецких школ и высших учебных заведений». Он подошел, взял листок в руки и еще раз прочел вступительную часть, эту чудовищную по стилю и содержанию стряпню:

«Согласно основному положению, в силу которого инорасовые элементы в интересах арийских подданных должны быть сняты с руководящих политических постов, равно как с судебных, а также с государственных должностей, и с целью устранения еврейского влияния и коммунистических элементов, вводится следующий закон, ограничивающий статью 109 Веймарской конституции…»

Ограничивать… весьма модное словечко. Хагемейстер с отвращением швырнул листок на стол. Ограничивать… это был, так сказать, утвержденный конституцией terminus technicus[4] для понятия «отменять».

Под листком лежала бумага, исписанная крупным, очень прямым почерком, — заявление учителя Рохвица, которое будет разбираться на сегодняшнем учительском совете. Хагемейстер положил его сверху. Подлые нападки, низкие подозрения — вот все содержание этого, с позволения сказать, документа; возможно, что он повлечет за собой лавину обследований и допросов. Грязный тип этот Рохвиц, интриган и карьерист, член фашистской партии с 1927 года, как выяснилось… «Чего он добивается?» — размышлял Хагемейстер. Даже мало-мальски сносным педагогом не был этот полуневежда и фанфарон. Опустив голову, Хагемейстер в задумчивости ходил маленькими шажками по кабинету… Есть люди, которые занимаются интригами по врожденной злобе, они чувствуют себя хорошо только в затхлой атмосфере клеветы и склоки. Он корил себя, что раньше не раскусил этого негодяя, этого тупицу, пивохлёба и пошляка. Только из профессиональной этики он все эти годы оставлял Рохвица в школе и на многое смотрел сквозь пальцы. И вот теперь этот субъект, сбросив маску, предстает перед всеми в своем истинном обличье — как штурмовик, как бахвал, как махрово разросшееся в эту грозовую весну ядовитое растение.

В дверь постучали.

— Прошу!

Вошли учителя. Гуго Рохвиц — первый. Он выбросил вверх руку: «Хайль Гитлер!»

Хагемейстер поднял правую руку, глазами разыскивая что-то на столе.

— Хайль Гитлер! Рассаживайтесь, коллеги.

Вперевалку, болтая руками, Рохвиц, ухмыляясь, пересек комнату. За ним шествовала старомодная фрейлейн Шотте, двадцать восемь лет преподававшая в младших классах. Потом остальные четырнадцать учителей. Большинство из них вскидывало правую руку быстрым и небрежным жестом.

V

Некогда в школе на Визендамме учительские конференции будили мысль, обогащали новыми педагогическими идеями. Возникали споры, горячие, иной раз ожесточенные. Но так как цель их была не в том, чтобы одержать победу, а в желании уяснить себе суть вопроса, то общий тон их, порою острый и резкий, все же оставался товарищеским. О таких конференциях вспоминал Хагемейстер, слушая выступление Рохвица. Рохвиц, по-видимому, решил спровоцировать скандал. Цинично, развязно, нагло нападал он на школьное руководство, на учителей, на дух и систему преподавания в школе. Он встал со своего места, что на учительских конференциях до сих пор не было принято, и громко возгласил:

— …Да-да, надо наконец сказать это во всеуслышание: так дальше продолжаться не может! Пробуждение нации, этот эпохальный взрывоподобный подвиг Адольфа Гитлера, является законом не только для всего немецкого мира вне стен этой школы, но и для самой школы. Именно и особенно это относится к немецким школам, к каковым, надеюсь, принадлежит и наша. Но что же мы, уважаемые коллеги, с изумлением видим? Все идет по старинке. Этого мало! Открыто высмеиваются мероприятия нашего национал-социалистского правительства, и кем же? Учителями! Открыто…

— Доказательства, коллега Рохвиц!

Реплику с места подал седовласый, узколицый Рудольф Фильшер, долголетний член союза «Кифхойзер» и почетный председатель одного из ферейнов бывших воинов.

— Приведу, можете не сомневаться, — ответил Рохвиц. Но видно было, что реплика с этого конца стола явилась для него неожиданностью. — Однако раньше, чем перейти к отдельным случаям, я хотел бы недвусмысленно и четко заявить: в этой школе еще не усвоили тот новый дух, который определяет ныне в Германии жизнь нашей нации. Скажу без обиняков: я не только намерен решительно заняться этим вопросом, но и призван это сделать. Отныне все больное будет вырвано с корнем.

— А почему бы его не лечить? — спросил Фильшер.

— Потому, что для этого у нас нет времени, — отпарировал Рохвиц. — Потому, что те, кто заражен еврейско-материалистическо-марксистской болезнью, — а я имею в виду именно ее, — это строптивые больные, и чаще всего неизлечимы.

Хагемейстер низко опустил голову. Ему было стыдно перед своими подчиненными, и он не смел смотреть им в лицо. Подняв глаза, он взглянул на Фильшера. Лицо старого учителя дышало гневом и протестом. Это придало директору мужества. Он оборвал Рохвица, чего ему во что бы то ни стало хотелось избежать, и сделал это даже резко, в тоне выговора:

— Коллега Рохвиц, вы находитесь на учительской конференции, а не на митинге. Здесь не место для политических речей. Благоволите говорить о своих претензиях к нашей школе, или же я буду вынужден лишить вас слова.

— Правильно! — поддержал директора Фильшер. Несколько учителей кивнули в знак согласия. Зиндер ничего не сказал и не кивнул; он сидел неподвижно, словно не дыша, плотно сжав узкие губы.

— Отлично! — раздраженно выкрикнул Рохвиц. — Вы, значит, в политических разъяснениях не нуждаетесь. Ну что ж, тогда перейду к фактам. Среди нас есть педагог, которому