Лотар-Гюнтер Буххайм - Подлодка [Лодка] Страница 60

— Вода, везде вода, и нельзя выпить ни капли!

В отличие от него, у меня нет желания состязаться с погодой, так что я просто подношу руку ко лбу, когда он оборачивается, чтобы взглянуть на меня.

Каждый раз, когда я отрываю бинокль от глаз, по моим рукам струится вода. Как непромокаемые плащи, так и бинокли доставляют одни неприятности. Большую часть времени на мостике нет ни одного годного бинокля, так как все они безнадежно запотели от соленой воды. Матросы на посту управления постоянно заняты приведением их в порядок, но стоит им как следует отполировать бинокль и передать его наверх, как через несколько минут соленая вода снова выводит его из строя. Мы на мостике уже давно прекратили все бесполезные попытки использовать наши намокшие лоскуты кожи для их протирки.

Тут я усмехнулся, вспомнив шторма, которые устраивают на съемках кинофильмов про море: бассейн с плавающими в нем моделями кораблей, а для крупных планов устанавливают макет мостика на раскачивающейся опоре. Сначала его наклоняют налево, потом направо, а в это время со всех сторон на актеров выплескивают ведра воды. А те и не думают приседать, спасаясь от воды. Они стоят прямо и смотрят вокруг себя с геройским, даже угрожающим, видом.

Здесь, у нас, они могли бы поучиться делать натурные съемки: нас можно разглядеть лишь в течение нескольких секунд. Мы нагибаем головы, сгибаемся в три погибели, подставляя волнам лишь свои макушки. Есть одно мгновение на то, чтобы прищуренными глазами оглядеть свой сектор, затем лицо опускаешь вниз. Впрочем, как ни пригибайся, а небольшие брызги воды все же дотянутся до тебя. Легче вынести настоящую волну, которая со всей силы бьет тебя в лицо, чем эти свирепые, направленные вверх хлесткие удары. Они обжигают, как огонь.

И тут же я получаю на спину еще один бурлящий поток. Нагнув голову, я вижу, как мои сапоги заливает прибывающая вода, кружащаяся водоворотами вокруг моих ног, напоминающих сваи на верфи. Достигнув верхней точки прилива, она начинает с хлюпаньем отступать, уходить. За этим приливом следует следующий, потом еще и еще.

Пришедшая сменить нас раньше положенного времени следующая вахта для нас — как манна небесная. Второй вахтенный может изображать из себя морского волка, сколько ему хочется — но даже он не в состоянии выдержать весь срок, отведенный уставом.

Раздеваться очень тяжело. Только я успел наполовину вытащить одну ногу из штанины, как палуба уходит у меня из-под ног. Я во весь рост растягиваюсь на полу. Лежа спиной на каких-то штурвалах, я все же высвобождаю обе ноги из штанов.

Помощник на посту управления кидает мне полотенце. Но прежде чем начать растираться одной рукой, удерживаясь при помощи другой, надо еще избавиться от свитера, с которого капает вода, и от промокшего насквозь белья.

Я с ужасом жду прихода ночи. Как я смогу вынести часы борьбы с необъезженным матрасом, который взбрыкивает подо мной, извивается и неожиданно выскакивает из-под меня?

Вторник.

Прошло полторы недели со дня, когда начался шторм, полторы недели пыток и страданий.

Днем я выбираюсь на мостик. Над головой — растрепанное небо, на которое в бешеной неутомимой ярости наскакивают волны; кажется, вода предпринимает отчаянные усилия, чтобы оторваться от земли, но как бы высоко волны ни подпрыгивали, выгибая дугой свои спины, притяжение земли возвращает их вниз, заставляя обрушиваться одну на другую.

Валы накатывают на нас с такой скоростью, что дух захватывает. У них пропали пенные гребни; стоит даже появиться такому, как его тут же сдувает вихрем. Горизонт окончательно пропал. Я не в силах выстоять тут дольше получаса. Мои руки, держащиеся за поручень, затекли от постоянного напряжения. По позвоночнику вода стекает мне прямо в штаны.

Едва я спустился вниз, как раздается гулкий удар гигантского молота по лодке, эхом отозвавшейся на него. Ребра жесткости корпуса высокого давления ходят ходуном. Он скрипит и стонет.

Среда.

Ближе к вечеру я вместе с командиром сижу на рундуке с картами, как на насесте. Из башни вниз, на пост управления, долетает жуткая брань. Она звучит, не утихая, пока командир не встает, и, ухватившись за трап, ведущий в боевую рубку, стараясь держать свою голову на как можно более безопасном расстоянии от постоянно капающей сверху воды, не требует объяснений:

— Какого черта там у вас происходит?

— Лодку тянет налево — трудно удержать курс.

— Не надо так волноваться! — кричит в ответ командир.

Он стоит еще некоторое время рядом с люком, ведущим в боевую рубку, затем склоняется над столом с картами. Немного спустя он подзывает штурмана. Я уловил лишь:

— Нет больше никакого смысла — мы и так почти не продвигаемся.

Командир ненадолго задумывается, потом объявляет через громкоговорители:

— Приготовиться к погружению!

Помощник на посту управления, уцепившийся, подобно усталой мухе, за распределитель воды, подаваемой в цистерны, со вздохом облегчения вскакивает на ноги. Из люка появляется шеф, и отдает свои распоряжения. Слышен лишь плеск воды в трюме и удары волн, бьющих по лодке, как в барабан, и при внезапно наступившем затишье это биение кажется значительно громче. Через люк рубки врывается душевой поток, с вахтенных, спускающихся с мостика, капает вода. Двое из них тут же встают к управлению рулями глубины, первый вахтенный офицер уже отдает команду:

— Погружение!

Воздух со свистом вырывается из емкостей погружения. Нос лодки стремительно наклоняется вперед. Трюмная вода с бульканьем устремляется следом. Боевую рубку потрясает сокрушительный удар, но следующий уже звучит приглушенно, а другие и вовсе приходятся мимо. Рев и бурление нарастают, потом наступает тишина.

Мы застыли без движения, ошеломленные внезапной тишиной. Наступивший покой подобен толстой прослойке между нами и какофонией, разыгравшейся наверху.

Лицо первого вахтенного выглядит так, словно покрыто струпьями. Бескровные, бледные губы, глубоко запавшие глаза. На скулах осела соляная корка. Тяжело дыша, он сматывает с шеи разбухшее от воды полотенце.

Глубинный манометр показывает сорок метров. Но его стрелка движется дальше по шкале: пятьдесят метров, шестьдесят. На этот раз в поисках покоя нам надо опуститься глубже. Лишь на семидесяти метрах шеф ставит лодку на ровный киль. Вода в трюме отхлынула на корму, потом — снова в носовую часть. Постепенно ее бултыхание улеглось: бурчание и плеск в трюме прекращается. Консервная банка, которая каталась во все стороны по плитам палубы, теперь лежит неподвижно.

— Лодка выровнена, — докладывает командиру шеф.

Первый вахтенный офицер оседает на рундук с картами, его побелевшие руки, утратившие свой цвет, слишком уставшие, чтобы стянуть мокрую одежду, свисают между коленей.

Над нами семьдесят метров воды.

Мы теперь так же неуязвимы от ударов волн, как оказавшиеся в мертвой зоне артиллерийского орудия недосягаемы для снарядов. Океан защищает нас от самого себя.

Командир поворачивается ко мне:

— Можно не держаться.

И тут я замечаю, что я все еще крепко цепляюсь за трубу.

Стюард приносит блюда к ужину и начинает устанавливать ограждение по периметру стола.

— Эй, там, к черту загородки! — прикрикивает на него шеф и, дотянувшись до них с быстротой молнии, сам убирает их.

Батон хлеба, принесенный стюардом, от влаги почти целиком превратился в плесень. Надо отдать должное коку: он регулярно стирал своей вонючей тряпкой для мытья посуды зеленые островки плесени, ежедневно появлявшиеся то там, то сям на коричневой корке — но это не сильно помогло. Хлеб насквозь пронизан плесенью, как горгонзола. Уж показались желтоватые отложения, похожие на серу.

— Не надо негодовать на плесень. Она полезна для здоровья, — говорит шеф и добавляет с энтузиазмом. — Плесень — такое же благородное растение, как гиацинт! В нашем положении мы должны радоваться всему, что сможет тут произрасти.

С прилежанием ремесленников, выпиливающих лобзиком замысловатые узоры, мы вырезаем маленькие кусочки более-менее пригодного для еды хлеба из толстых ломтей. От целого батона остается часть размером не больше детского кулачка.

— Воскресное рукоделие, — презрительно фыркает командир.

Второй вахтенный офицер, тем не менее, утверждает, что ему нравится заниматься резкой по хлебу. Увлеченно вырезая звезды неправильной формы из серого куска хлеба, он повествует нам о моряках, которые месяцами питались червями, мышиным пометом и крошками сухарей. Он приводит такие подробности, что можно поверить, будто ему довелось самому испытать все, о чем он рассказывает с таким знанием дела.

Наконец у шефа лопается терпение:

— Мы все это знаем, старый ацтек. Это случилось с тобой, когда ты дрейфовал в Тихом океане вместе с капитан-лейтенантом Магелланом. Этому авантюристу больше всего хотелось, чтобы в его честь назвали несколько проливов. Я все понял. Тебе тогда туго пришлось!