Андрей Платонов - Живая память Страница 60

На площадке лестницы, ведущей в подвал дома, головой вниз лежала девушка. Из-под лохмотьев выпирали острые косточки лопаток. Капитан поднял раненую на руки, — господи, совсем скелет! Он вышел наверх, на первый этаж и долго топтался, не зная, куда лучше уложить эти стонущие кости. На второй этаж нельзя — там что-то трещало и рушилось. Хорошо, хоть здесь стены прочные; что ни говори — умели строить в Восточной Пруссии.

Пройдя на кухню, Воронин увидел какие-то нары, на полу поблескивали стреляные гильзы. Вот здесь можно положить девчонку.

Когда капитан вернулся после обхода здания, санитар бинтовал голову девушки.

   — Как жива осталась? Удивительно... — сам спрашивал и сам себе отвечал санитар, обмывая ватой бледные, восковой прозрачности щеки. — Еще бы на сантиметр ближе к виску и...

Воронин вышел, но через полчаса ноги сами привели его в кухню. Раненая открыла большие серые глаза с темным ободком вокруг зрачков.

   — Вот кто притащил тебя. — Санитар кивнул на Воронина.

   — Спасибо, дядя, — тихо сказала девушка.

«Дядя»! За все четыре года никто еще ни разу не назвал так Воронина. А до войны — тем более: слишком молод был агроном из колхоза «Заря». И вот — «дядя»...

   — Сколько лет, племянница?

   — Девятнадцать.

   — А мне — тридцать.

Девушка посмотрела на капитана, на его широкий твердый подбородок, такие же серые, как у нее, широко расставленные глаза; особо подметила седину густых волос и глубокие морщины — от крыльев носа к углам сжатых губ.

   — ...Тридцать?.. Извините!

   — Ладно, Василиса. Комплименты о возрасте потом. Как себя чувствуете?

   — Теперь хорошо...

Капитан шагнул к нарам и, с неожиданной для себя робостью, тихо спросил:

   — Вы не слышали о Надежде Ворониной? Из-под Невеля? С маленькой девочкой? Их угнали в Германию...

Девушка долго не отвечала. Может, перебирала в памяти всех встреченных в неволе или трудно стало говорить. Она медленно покачала головой.

   — ...Дочке теперь шестой год идет. Не слыхали? Воронина, Надя...

   — Нет, дядя, не слышала про Надежду...

Прерывистый вздох оборвал голос телефониста:

   — Товарищ капитан! Вас к аппарату.

Разговор состоял из двух коротких фраз, на которые оба раза Воронин ответил лаконично: «Есть!» — и снова пошел в кухню. В последний раз.

   — Счастливо тебе, Василиса! Поправляйся скорее.

   — Спасибо вам...

   — ...дядя. Ладно, так уж, видно, и есть. Ну прощай, племянница! — Капитан хотел пожать худенькую кисть, но вдруг наклонился и бережно поцеловал холодную неживую щеку...

...Поздняя осень первого мирного 1945 года застала Воронина, теперь уже в чине майора, на румынском берегу Тисы. На другом берегу — таком близком, что ясно различимы лица прохожих, — Советский Союз. А на этом — Румыния. Государственная граница проходила через одну деревню, поэтому она имела два названия: советская — Великие Бычки, румынская — Босикай.

Первое время Воронин жил на своей, советской, стороне Тисы, а на службу ходил сюда, в Румынию. Но вот пришли пограничники, и майору предложили «перебазироваться» по месту службы. И смешно и диковато как-то: советского майора выпроводили из Советского Союза «на свою сторону», в Румынию. Пограничники и сами смеялись, но... приказ есть приказ. Государственные границы надо уважать.

Пришла осень, а майор Воронин еще не вернулся на родину. В румынской части деревни Босикай на самой границе создан распределительный лагерь. Сюда каждый день поездами из Австрии, Венгрии, Италии, Чехословакии приезжают советские люди: дети, выросшие на чужбине, женщины, постаревшие в тридцать, чудом выжившие старики... Одни поедут отсюда в Донбасс, другие в Ленинград, третьи в Белоруссию. Все спешат, требуют: домой, немедленно отправьте домой!

Майору Воронину спешить некуда. Домик бывшего агронома колхоза «Заря» сожжен и проутюжен танками. Может, и семья у него — бывшая? Много в его жизни бывшего.

Война — что океан; разве стихнет сразу после шторма? Вот уже и небо очистилось, и солнце сияет, как умытое, а громады океанских волн все еще ходят ходуном, обрушивают на берег яростный прибой, выбрасывают грязь, обломки, пену... Сто пятьдесят дней, как люди живут в мире, но очень еще неспокойно в Карпатах. Бродят банды, не желающие признать капитуляцию Германии, терроризируют жителей новой Румынии, охотятся за работниками прикарпатских советских районов. Недавно остановили в горах состав с бывшими невольницами.

Военные идут туда, куда прикажут. Но единственный раз за все время службы в армии Воронин попросил назначение, имея в виду личный интерес. С каждым новым эшелоном приезжали освобожденные из фашистской неволи. И кто бы упрекнул майора, что всякий раз он начинал изучать списки этих людей сразу с буквы «В». Много списков проходило через его руки — Надежда Воронина в них не значилась.

...Воронин машинально потер лоб и щеки, прорезанные полукружьями, будто забыл, что морщины — не костюм, их не разгладишь. Он медленно подошел к столу...

Утром будет новый список. И снова Воронин начнет проверять все фамилии с буквы «В»...

Петрозаводск

Шабданбай Абдыраманов. СОЛДАТ

Был ли ты на войне? Видел ли солдата, бегущего в атаку впереди отряда, видел ли, как, пораженный вражеской пулей, упал он навзничь?

Мне было тогда четырнадцать лет.

...Как медленный караван, шел второй год войны. Давно уже стали светлым воспоминанием те беззаботные дни, когда мы, дети, сидели у очага, капризничали, хныкали, а бедная мама чуть ли не со слезами на глазах упрашивала нас поесть хоть немножечко талкана — приготовленного на молоке мягкого душистого пряника.

Все изменилось. Нет теперь в нашем кыштаке джигитов, которые и в палящий зной без отдыха косят траву. Нет теперь ни этого здорового статного Малабека, ни толстощекого молчаливого Джапара, пашущего на своих быках поле, — лоб его всегда в поту, как в масле; нет и Саяка, носатого пересмешника, который любил с ветерком прокатиться на бричке. Нет смелых, ловких, сильных юношей, которых в народе называют кара жигиттер — черными джигитами. Нет их...

Киргизы говорят, что когда-то давно сильный джигит нашел тутки — ручки земли, и взялся за них, и стал трясти землю, и с тех пор держит он землю в своих крепких руках.

Этот джигит теперь на фронте. Далеко увела его война. Но пока живы люди, держат они землю своими руками.

Вот, крепко ухватившись за рукоятку плуга, идет молодка. Не успела она обойти вокруг холма, а обильный пот, смешанный с пылью, уже капает со лба на обветренные, потрескавшиеся руки. А другая, широко расставив ноги, стоит на парной повозке и высоко над головой размахивает длинным кнутом. Вскачь несутся лошади, и встречный ветер раздувает подол широкого платья.

Трудное время. Больших трудов стоит жизнь.

...Я сдал последний экзамен и получил свидетельство об окончании седьмого класса. На следующий же день рано утром меня разбудила мать, она трясла меня за плечо и торопливо говорила:

   — Вставай, человек тебя ждет на улице.

Я протер сонные глаза, встал с топчана и вышел во двор. Солнце уже поднялось с похожего на верблюжий горб холма. Над старым урюком с шумом вилась серая стая воробьев. Увидев меня, пестрый щенок поднял голову, махнул хвостом и снова улегся, высунув тонкий язык и тряся боками. У дувала меня поджидал бригадир. Сам бригадир. Его боялись все женщины, а из-за меня сейчас он сам приехал к моему дому. Он сидел верхом на лошади, у которой от усталости даже отвисли уши.

   — А, Сапарбек, ну как, кончил учебу? — спросил он, глядя на гриву коня.

   — Да, — ответил я и приготовился слушать, что он скажет дальше.

   — Очень хорошо, хотя ты и молод, но все же... — Бригадир ухмыльнулся, обнажив длинные передние зубы. Над верхней губой вместо усов у него была какая-то жалкая растительность, и весь вид был довольно кислый, и голос сдавленный.

   — Ты сегодня вместе со стариком Жумакадыром сходи на мельницу. — Бригадир облизнул обветренные губы. — Поможешь ему навьючить и отвезти туда зерно на помол. Вьючный скот уже на гумне. Там же и зерно получите. Жумакадыр ждет тебя. Иди, не задерживайся.

Я ничего не сказал ему в ответ, едва кивнул. Мне сразу стало не по себе. Мельница находилась от нас не так-то близко. Туда надо было добираться извилистыми тропами через лесную чащу. Но неприятней всего было то, что я должен идти со стариком Жумакадыром. Он у нас считался придурковатым.

Дед Жумакадыр жил с нами по соседству. Ему давно уже перевалило за шестьдесят. Он был высокого роста, волосы у него сплошь седые, как шерсть белой овцы, борода всклокоченная. Вместо носа огромная шишка, густые брови нависли над глазами, как наметанные ветром сугробы снега. Белки его вечно слезящихся глаз были красные. Широкие костистые плечи выпирали из-под стеганого халата.