Анатолий Кудравец - Сочинение на вольную тему Страница 60

Это она, тетка Ольга, это ее неизменный голос. Можно даже представить и ее саму: с повязанной теплым платком головой, в телогрейке и длинной суконной юбке, которая едва держится на плоских узких бедрах.

— Подоить-то подоила, да что они теперь там найдут?

— Найдут не найдут, хотя по воле походят. Загоню за Агея, пускай ищут. Черноголовник там отскочил: вчера видела.

Скрипят ворота хлева, и по двору идет корова, цокая копытами, и свинья из хлева подает голодный голос.

И снова ласковый туман забытья, кажется, мгновенный, а на самом деле получасовой, разрывается грубым и сильным:

— День добрый в хату!

Это уже Вавила.

— Динь добры! — отвечает мать и глядит в печь на сковороду, где белеет и на глазах начинает пухнуть блин.

— Кто это у тебя? Не Иван ли приехал? — грубый голос словно бы делается мягче, снижается до приятного удивления.

— Ага, ночью…

— И один шел?

— С Микуличевым Федей вдвоем. Но говорил, что много ехало. Внук Данилы, Потапов хлопец, Вера Зайцева…

— Петра?

— Ага.

Мать гремит сковородой, наливает второй блин.

— Она ж, говорят, развелась со своим. Не по вкусу пришелся офицерский паек. Видимо, ищет больший…

— Не знаю, больший или меньший. К тетке поехала в Долгий Лог.

— Ну на могилу к отцу они-то прибудут. Они это соблюдают. Да и года же еще не прошло, как умер…

— И грех был бы, если б не приехали. Он ведь смотрел их.

— Да… Хоть и глухой был как пень, а их берег… Вишь, и наш приперся. Федя, говорю. Снова будет жену гонять.

— А жена его тут ли?

— Тут, а то где же. Всю зиму тут, и дети тут. А он все грозится бросить. Да куда ж ты бросишь… Трое… Одно от первого мужика, и своих двое…

— Ага-а-а…

— Вот, говорят, что свекровь со снохой не уживается… А тут свекровь полюбила, привязалась к снохе сильнее, чем к сыну. И над внуками аж трясется…

— Ребенок есть ребенок, куда ты денешься…

В разговоре наступает пауза — слышно, как потрескивают дрова в печке, и снова Вавилино, размягченное и как будто заботливое:

— Сказала бы мне, что Иван приедет, коня дал бы. А то в темноте да еще, может, и с грузом…

— Я не знала, каким он приедет, да и опять же — разве я сама за ним поеду?

— И то правда… А он уже и не спит! — Вавила повеселел, увидев, что Иван открыл глаза. Сделал два широких шага от порога к кровати: — Здорово, Левонович. Говоришь, и поспать не дают?

Иван освобождает руку из-под одеяла, здоровается. Вавила возвышается над ним тяжелой широкоплечей тушей. Небритое лицо вспухло от недосыпания.

— Я вот толкую матери, — говорит Вавила, — почему мне не сказала? Можно было б лошадь запрячь. Мой младший мог бы и подскочить.

— А я привык пешком, — Иван приподнимается на подушке, смеется, но с постели не встает, и Вавила после нескольких обязательных вопросов о том, как там и что в столице, поворачивается к матери:

— Это же я зашел сказать, чтоб ты помогла бульбу перебирать у буртов. Может, до обеда посидела б? Арина пойдет, Маня, Гуня.

— Да нет, Вавила. Как же я пойду. Сам видишь — гость приехал. Хотим до обеда навоз выкинуть на сотки, ну а после на кладбище пойдем.

— Оно-то так. На кладбище и я пойду. Надо своих навестить, могилки подправить. — Он идет к двери, берется за скобу. — А то сходила б, а? А завтра Иван возьмет какую конягу и на телеге выкинете навоз?..

— Нет. Завтра ему ехать надо. — Мать не скрывает, что ей надоел этот разговор. — Поищи кого помоложе. Разве, кроме Лёксы, нет никого…

— Найду, почему не найти, — Вавила смотрит на Ивана. — Но я думал, что и тебе рубль какой или два не были б лишними. — Он неожиданно меняет разговор: — Вставай, Левонович, и пойдем ко мне. По чарчине возьмем, поговорим. Нона же моя теперь дома.

— Как-нибудь в другой раз. Сегодня некогда, — решительно вмешивается мать. — Работы сегодня много.

— Работа не девка, никуда не денется. Нона о тебе спрашивала. Как будто знала, что ты приедешь. И нам есть о чем поговорить…

Вавила выходит, нагибая голову в дверях. Мать стоит, опершись на сковородник, смотрит в печь.

— Бегает по хатам, баб ищет и где б голову привязать. Вчера у Миколы крестины были, ну а без него где обойдется? Если б не ты, может, и напросился б на чарку. А это раздобрился, даже сам в гости позвал.

Иван молчал. Он лежал на кровати, улыбался, но в душу уже прокрадывалась какая-то непонятная тревога. И как будто та радость, которая недавно пронизывала его всего, и счастье, что наполняло его сердце, поблекли, отступили.

— Так вставай, Левонович, — сказала, улыбнувшись, мать. — Гляди, как тебя величает. Левонович. Думает, может, зятем еще будешь…

И слова матери, и ее ласка, и такой знакомый домашний запах жареного сала с колбасой снова вернули Ивану чувство радости жизни, радости оттого, что он снова дома и видит, как несуетливо хлопочет мать, что она есть, живая — все такая же заботливая, экономная, простая, со спрятанными под платок волосами. И он вспомнил о страхе, иногда накатывающем на него там, в Минске, если долго от нее нет писем, и порадовался этому страху, тому, что этот страх есть и что он гонит Ивана на вокзал, в поезд, а потом эти десять километров, когда бежишь все быстрее и быстрее, думая: хоть бы у нее все было хорошо, и не веришь в свою боязнь, и потом во дворе, постучав в окно, напряженно ждешь, когда послышится легкий шорох и живое шевеление на печи, и с плеч словно гора свалится. Блеснет свет, и вот уже он обнимает ее, жаркую от печного тепла, маленькую, беспомощно прищурившуюся от яркого света, в наспех надетом просторном платье, чувствует шершавость ее разогретой сном мягкой щеки и покатость узких пригорбленных плеч…

После завтрака пошли в хлев. Иван взрывал вилами навоз, накладывал на носилки, старался наваливать на свой край больше, чтоб матери было легче.

Земля на сотках подсохла, и только в ложбинке за хатой, в бороздках цвела серой плесенью вода, и ноги вязли в тягучей, как тесто, липкой мякоти.

Говорили мало — спокойно, созвучно мыслям и настроению. Иван очень скоро разогрелся, снял пиджак. У матери тоже порозовело лицо… И накладывая навоз, и неся его, и разговаривая, он жил в себе. Он думал о сне, который приснился ему сегодня ночью, взбудоражил его.

Не сон ли принес с собой эту непонятную тревогу?!

Никогда Ивану не снился такой красивый и страшный сон.

Сон был про коней. Откуда-то, кажется из Яблонщины, Иван шел домой. Шел, мягко чувствуя босыми ногами горячий дорожный песок.

Пахло полынной горечью, и Ивана что-то тревожило и беспокоило. То и дело посматривал он на небо. На западе его затягивала темная туча. Иван не помнил, что тревожило его — то ли чернота, которая всплывала, разрастаясь, от земли, то ли что-то другое. Но непонятный страх подгонял его, заставлял идти быстрее. И вдруг Иван уловил едва слышное цоканье копыт — будто кто-то далеко и не очень быстро ехал на коне.

И теперь страх, который теснился в груди, приобрел реальный и конкретный смысл. Иван боялся этого конского топота! Он бросился бежать домой, скорей домой, и все время оглядывался назад, на небо. И, подбегая уже к своему селу, Иван увидел, что на небе, как раз по острому краешку черной тучи, летят, увеличиваясь на глазах, два голубых коня. Слаженный, размеренный топот их — тра-та-та! тра-та-та! — словно они неслись не по небу, а по гулкой, укатанной дороге, растекался вокруг, заполняя весь простор, разрывая сердце Ивана диким страхом. Жутко красивые, светло-голубые кони с розовыми гривами и хвостами, которые плыли, развеваясь по ветру, и безумно красными глазами, оскаленными крупными зубами… Иван видел их широкие, мускулистые груди, круглые чистые тарелки копыт, видел, как кони стремительно приближаются — тра-та-та! тра-та-та! тра-та-та! — и бежал по пустой улице, ища, где спрятаться, но всюду было голо, только впереди стояла их хата, и, когда казалось, что кони совсем догнали и вот-вот растопчут его, он наконец добежал до хаты и завернул за угол, прижался спиной к стене, раскинув руки. Кони протопали дальше…

Но тут же они развернулись и понеслись обратно на него, и он побежал вокруг хаты, прячась за углы, и с замершим сердцем наконец услышал, как топот стал затихать и затихать. Тогда Иван зашел в хату, нашел канистру с керосином, и, облив углы, поджег. Пламя рванулось вверх, словно выстрелило.

И, проснувшись, Иван еще долго слушал дикий стук своего сердца, до мелочей припоминая этот непонятный сон, ясно видел коней, слышал их топот и чувствовал только что пережитый страх. Даже теперь, стоило только закрыть глаза, появлялись сытые — аж переливаются! — нереально голубые спины коней, выпученные, налитые кровью глаза. Только теперь не было того ночного страха, остались лишь удивление и радость. Как это было красиво! Страшно, но красиво. Так страшно и так красиво, что сердце готово было разорваться.