Канта Ибрагимов - Прошедшие войны Страница 61

На второй день, когда Цанка читал ясин по жене, прибежали старики из Дуц-Хоте, сказали, что нельзя хоронить на таком кладбище самоубийцу.

— Она не самоубийца. ее люди убили, жить не дали. — ответил сухо Цанка.

Еще пять дней читал ясин. Каждый день после этого сидел у родника на скамейке, пел песню.

И снова наступила осень, И тлеет быстро ясный день, Долину гор покрыла плесень А днем длиннее стала тень. И холоднеет все по утрам. Туман крадется по горам. Деревья сникли головою. Есть приговор над их судьбою. Все реже воробьи кричат И голуби уже не ворчат. А в небе стрелами на юг Летит, крича, пернатый друг. И холодней все по утрам, Тукан крадется по горам. Теперь и я сник головою, Ушла родимая с любовью.

. . . . . . . . . . . . . .

В 1990 году Арачаев Цанка получил официальный ответ на свой запрос в КГБ СССР. в нем сообщалось, что:

Арачаев Баки- (Хаджи) — умер в Грозненской тюрьме во время следствия.

Арачаев Косум — расстрелян за антисоветскую агитацию и террор в городе Ростов-на-Дону в 1931 г.

Часть вторая

Долго горевал Арачаев Цанка, стоя на коленях, в русле пересохшего родника. Наконец, к нему подошел Гойсум и легонько дотронулся до плеча.

— Цанка, вставай, пошли, — приглушенно вымолвил он.

Старик не двигался с места.

— Вставай, Цанка, — вновь попросил Дациев, — Нам надо похоронить Дакожу.

— А-а, — встрепенулся Арачаев, — да, надо.

Он хотел встать, но занемевшие, окостенелые конечности не подчинились. Цанка еще раз попытался приподняться и бессильно повалился. Тогда Дациев мощными руками подхватил старца, поставил на ноги и помог ему взобраться на невысокий, крутой берег.

Они пошли вниз по пологому, раскисшему по ранней весне, склону горы, в направлении родного села. Кругом царила гробовая тишина. Не было слышно птиц. Даже неугомонные вороны и сороки, и те улетели подальше от ужаса смертельной канокады, от обезумевших людей. В спину путников дул порывистый, сырой, западный ветер. Туман постепенно рассеялся, уполз по расщелинам, в глубокие котловины ущелий. Прямо над Дуц-Хоте небо слабо прояснилось, стало молочно-голубоватым, бездонно-далеким. На вершине горы Эртан-Корт, в сизой, густой облачности обозначился слабый, золотистый контур, весеннего солнца. Под натиском порывов ветра зашатались недовольно голые кроны высоких чинар. Южные склоны гор полностью оголились от снежного покрова, в слабеньком солнечном свете отсвечивались темно-коричневыми красками прошлогодней листвы. Кое-где в проталинах появилась застенчивая, хилая зелень.

— Самое время черемшу собирать, — сказал Гойсум.

— Какая черемша, — печально вымолвил Цанка, — ты разве не знаешь сколько сбросили эти изверги с самолетов и вертолетов в наши леса. Даже корове пастись негде. Сколько людей и животных уже подорвалось в окрестностях села. Только по чистой тропинке ходить можно, и то надо глядеть под ноги, а если расслабишься — взлетишь в небо.

Вновь пошли молча. В селе одиноко, жалобно замычала корова. Навстречу путникам прибежала какая-то облезлая, старая собака. Она услужливо замахала куцым хвостом, слабо, заискивающи заскулила, путаясь в ногах людей, описывала вокруг них замысловатые круги. А в низине, в хаотическом беспорядке темнели, мрачные строения покинутых жилищ Дуц-Хоте. Обезлюдевшее село выглядело печальным, подавленным, отторгающим. Какой-то колдовской, даже зловеще-ядовитый дух витал в воздухе над одичалым поселением. Страшно горестные чувства вызывал вид осиротевших строений родного села.

Гойсум вдруг встал, как вкопанный. Жестом остановил попутчика, внимательно прислушался, даже приоткрыл рот от напряжения.

— Цанка, летят вертолеты, — испуганно выдавил он из себя. Вновь погрузились в слух.

— Да, вертолеты, — крикнул Гойсум, и зрачки его в волнении забегали в широкораскрытых, беспокойных глазах, — они летят. Побежали вниз, в село. Побежали быстрее! Они нас расстреляют. Надо в укрытие бежать.

— Беги Гойсум, беги быстрее, — толкнул его в плечо старик, — я тебе говорю беги! А мне бежать уже некуда, да и незачем. Отбегался я от них за свой век. А ты беги, беги скорее, я тебе приказываю.

Дациев торопливо побежал в сторону села. От большой прыти он скользил, пару раз упал, большие комки грязи летали полукругом от его часто двигающихся сапог. Наконец, он скрылся в селе. Теперь уже и Цанка стал отчетливо слышать зловещий шум. Издалека, по махкетинскому умению, чуть ниже серой мглы туч ползли черные точки. Они летели парами, всего четыре вертолета. Из-за слабого зрения Цанка они показались, как навозные мухи. "Да, почуяли падаль", — пробормотал он.

Чем ближе подлетали вертолеты, тем сильнее становилось чувство страха, беспокойства, бессилия. Хотелось бежать, скрыться или в конце концов запрятать куда-нибудь пугливую голову. "Чем больше живешь, тем больше хочется жить" — с горестной усмешкой подумал старик и свернул от слякостной дороги в сторону густых кустарников терна, боярышника, мушмулы. В полушаге от безлиственных зарослей он остановился, неожиданно задумался. "Какой же я в конце концов подонок?! Даже теперь, после стольких лет жизни, после такого небывалого горя, как исчезновение родника, я все еще дрожу над своей никому ненужной жизнью, цепляюсь за нее, хочу скрыться от врага в каких-то кустах. Хочу еще жить, о чем-то мечтаю… Тьфу, на тебя — старый осел, — плюнул он слегка сам на себя, — да это будет счастьем, если эти изверги меня расстреляют. О такой участи мне только мечтать надо… Неужели это конец?… Только бы сразу и основательно… Ну, где же ты, лети сюда, мерзавец. Все летите сюда. Стреляйте, бомбите, взрывайте, вкопайте в землю. Все что могли вы сделали, теперь убейте и будьте счастливы и свободны… Летите сюда, летите" — и старик замахал ожесточенно руками.

Вертолеты тем временем долетели до села. Яростный шум их двигателей бешенным ревом заполнил пеширскую, окруженную горами, Вашандаройскую долину. Из-за раскатистого эхо этот зловещий вой многократно усиливался и наводил еще больший страх и трепет на все живое в округе. Железные машины медленно облетали село, иногда надолго зависали на одном месте. Неожиданно один вертолет отделился от группы и стремительно полетел в сторону Арачаева. По мере приближения огромной, рычащей махины, внутренняя бравада старика куда-то исчезла, улетучилась от мощного вихря лопастей вертолета.

Коленки старика предательски задрожали, стали сгибаться в бессилии. Его длинные руки повисли безвольно вдоль тела, потянули вниз, к спасительной земле, обвислые плечи, длинную согнутую спину, тонкую, испещеренную глубокими морщинами, рыхлую шею, и бредовую голову. Необузданный страх и паника овладели им. Теперь задрожало все хилое тело. Во рту яростно колотили неровную дробь вставленные челюсти. Он попятился назад, ему не хватало воздуха, он задыхался. Этот неукротимый рев давил на каждую клетку старца, он все нарастал, оглушал, давил мощью на барабанные перепонки. Вертолет стремительно приблизился и казалось вот-вот раздавит его в рыхлой земле. У Арачаева в страхе широко раскрылись серо-голубые, по-стариковски блеклые глаза. Он хотел зажмурится, стремился хотя-бы не видеть этого ужаса, но глаза не подчинялись ему, они в смертельном страхе впились в эту огромную дьявольщину. И вдруг, сквозь свои увеличительные, толстые линзы, Цанка увидел в кабине нависшего над ним чудовища две хохочущие рожы летчиков. Глаза старика несколько раз моргнули, сузились, резко поменяли выражение, загорелись в гневе. Скрежущий ток стыда и досады прошиб его от головы, по позвоночнику, до самых пят. "Хм, — усмехнулся Арачаев, и потом подумал, — скотина старая. Ты и сейчас для себя жизни хочешь, дрожишь пред этой мерзостью, боишься умереть! Трус, раб, ничтожество!"

Цанка сделал шаг вперед. Один. Второй. Его старое лицо исказилось в ненависти, в ярости собрался комок на переносице, челюсти сжались в упрямой решимости. Он в злобе сжал свои большие кулаки, и угрожающе замахал ими.

— Я-я-а-а, — закричал громогласно Цанка, пытаясь перекричать рев машины, — Не паду я пред вами на колени! Нет! Не ждите, гады… Ну, что вы? Стреляйте. Стреляйте подонки. Вертолет сделал круг, вновь повис над стариком. Теперь Цанка видел, что физиономии летчиков стали серьезными, даже озабоченными. Машина все ниже и ниже опускалась над ним, яростный ветер все сильнее и сильнее давил сверху на Арачаева, но он не желал сдаваться: широко расставив ноги, он упрямо стоял в неподвижности. Только папаха и очки разлетелись у него в разные стороны, ветер с силой истерзал полы его длинного пальто.

— Врешь, сволочь! Не собьешь меня воздухом! Не такой уж я и пустой, чтобы падать пред тобой от одного ветерка, — кричал Арачаев, — Что ты над дедом измываешься? Нашел достойную твоих сил жертву?… Даже со мной ты не справишься, дрянь паршивая. Ну, стреляй, стреляй… Издеваешься? Я в твои годы, с голыми руками на танки шел. А ты…?