Сергей Кольцов - Тихая разведка Страница 62

Прихрамывая, он прошел несколько шагов и потом присел на корточки, расстегнул ремешок планшета. Присвечивая электрическим фонариком, с профессиональной быстротой сориентировался по карте и компасу. На юго-западе от него находилась Станичка. Вокруг хаотично были разбросаны населенные пункты и хутора. Линия фронта, над которой в полночь пролетал его самолет, проходила на отрезке Кременец — Волочинск. Поразмыслив, он вложил карту в планшет, секунду-другую пристально рассматривал фотографию жены с маленьким сыном Славкой на руках, решительно отмежевываясь от искушения оставить эту реликвию при себе. Потом выкопал неглубокую ямку, аккуратно положил в нее планшет, оправил дерн и только тогда рядом с собой услышал хруст валежника, сдерживаемое, хрипловатое, учащенное дыхание людей. Стремительно бросился в сторону, противоположную той, которую только что наметил. Он успел сделать около полутора десятков шагов, как лесная тишина надломилась, дрогнула от жесткого, предупреждающего окрика:

— Стой! Руки вверх!

От неожиданности почему-то обрадовался, заслышав слова, произнесенные на чисто русском языке. У него появилась надежда на благополучное завершение этой неожиданной встречи. Ранее, рассматривая накоротке карту, он заметил расположенную по прямой, не более чем в двух километрах от него, точку — небольшой населенный пункт Васькины Дворики. Правда, капитан Шелест не собирался идти к этой затерянной в лесу деревеньке, так как она лежала в стороне от больших дорог, а главное, от намеченного им пути. Он подумал о том, кто же на самом деле эти люди, бросившие ему вслед властные слова… Кто же может быть здесь, в лесу, в отдалении от жилья, кроме партизан?!

Капитан мог бы еще избежать ловушки, затаиться, выждав определенное время, и уйти незамеченным. По существу, видеть его никто не мог: он как бы сливался с окружающим фоном местности, растворялся в предутренней мгле. Оставаясь на пятачке, окруженном зарослями кустарника, летчик вынул и держал теперь в руке колодочку складного ножа в ладони правой руки. И когда две пары рук, появившихся рядом с ним людей, грубо схватили его, а третий стал неподалеку, сзади, только тогда к нему пришла запоздалая мысль, что они все трое — не партизаны. Движением тела капитан вырвался из цепких объятий и в его руке, щелкнув, блеснуло лезвие ножа. Схватившие его люди разом отскочили в сторону.

— Не балуй, сука! Надвое перережу там, где стоишь, — раздался из темноты злобный картавый голос. — Бросай нож, падло…

Выпрямившись, Шелест отбросил нож в кусты.

— Руки! Руки! Голубь! — деланно ласковым, звонким голосом попросил второй. — Ухайдокать тебя всегда успеем…

Двое ловко и умело заломили Шелесту руки назад, связали их бечевкой, вынутой большеголовым из кармана своих штанов. Третий все так же стоял в отдалении, безучастно наблюдая за действиями своих сослуживцев.

— Пошли, летун, и не брыкайся по дороге, — звучал все тот же высокий насмешливый голос.

Застоявшиеся лошади, всхрапнув, тронулись с места, переходя с медленной рыси в галоп.

— Ну, вот мы и дома, — шмыгнув носом, удовлетворенно сказал Ноздрюхин. — Вылезай, приехали. — И незаметно для своих спутников толкнул ногой неловко поднимающегося Шелеста.

Карзухин заметил это, но ничего не сказал Ноздрюхину. Только скулы загоревшего лица пришли в движение, словно пережевывали тяжелую и неприятную пищу.

Деревенька словно вымерла: ни единого огонька, ни единого звука, ни привычного собачьего лая. По обеим сторонам широкой, заросшей травой улицы, мрачными глыбами стояли избы, опоясанные с четырех сторон изгородью из березовых жердей, обширных придворных участков с пристройками и клетушками. Основная часть индивидуальных владений была отведена под огороды, повсеместно граничащие с лесными угодьями. На небольшом, квадратной формы деревянном крыльце с крутыми ступенями особняком стоящего одноэтажного кирпичного дома появился рослый, цыганистого вида мужчина с белой повязкой полицая на левой руке, с немецкой винтовкой в правой.

— Что, племянничка привезли? — хохотнул он густым хриповатым баском, распространяя сивушный перегар, смешанный с терпким запахом самосада.

— Успел уже, наелся, чудо вавилонское! — без осуждения, как бы завидуя, прогудел Прозоров, чуть покачивая головой.

— Для вас же, мужики, старался. Все, что мог, к вашему приезду. Высокому гостю — почет и уважение, — склонился он в полупоклоне перед Федором, тая усмешку в уголках широкого, с тонкой ниточкой губ зубастого рта.

— Дал бы я тебе по сусалам, Прохор, но устал что-то, — холодно и неприветливо ответил Федор. — Пленника — в дом. Напоить и накормить. Сговорчивей станет.

— Что-то ты, Федор, такой добрый сегодня? — недовольно прокартавил Ноздрюхин, помогая Шелесту взойти на крыльцо. — Неужто ветерок иной потянул? — намекая на неудачи гитлеровцев на фронте, кольнул он Карзухина.

— Говори, Филипп, да не заговаривайся. Знаешь, за такие слова к стенке ставят, — резко, будто ударив, отозвался Федор. — Не тяни. Пошли в избу. После разберемся.

Дом состоял из двух больших комнат. Первая, с тремя окнами по фасаду, с видом на улицу, просторная, с крепким столом, покрытым голубоватой старенькой клеенкой, с лавками при нем и голыми, давно не беленными стенами, на которых в деревянных рамках висели различные приказы и инструкции немецких оккупационных властей, имела назначение приемной полицейского участка деревушки Васькины Дворики. Во второй, поменьше, — общежитие для полицейских. На столе, в мятых алюминиевых мисках, привлекая запахом снеди, громоздились грубо нарезанные куски вареного мяса, хлеба. Исходя парком, стыл картофель «в мундире». Пирамидками лежали свежие помидоры, огурцы, зеленый лук. В центре стола, окруженная четырьмя гранеными стаканами, красовалась четверть мутного самогона.

— Остается лишь позвонить в Станичку и сообщить о сюрпризе нашему непосредственному шефу штандартенфюреру Гансу Ганке, — кивнув в сторону Шелеста, произнес Прозоров и, подойдя к настроенному телефонному аппарату в деревянном футляре, взялся за ручку, чтобы выполнить свое желание.

— До штандартенфюрера Ганке ты, Прозоров, не дозвонишься, — заметил Прохор Свистунов, — я, случайно услышал, что его срочно вызвали в Берлин.

— Хорошо. Тогда начальника гестапо оберштурмбанфюрера Крюгера, — пожав плечами, не унимался Прозоров. — Алло! Оберштурмбанфюрер Крюгер? Здравствуйте! Вас беспокоит полицейский участка Васькины Дворики… Да… Нашей бригадой пойман русский парашютист-летчик. Для вас это очень интересно? Хорошо. Понимаю. Какая охота на ведьм? Что вы имеете в виду? Ах! Это нас не касается? До свидания, господин оберштурмбанфюрер! Кутнем, ребята! Заслужили, — потирая руки, довольный собой, сказал Прозоров. — Чаша сия не минует и его. — Он посмотрел в сторону связанного пленника. — Меня оберштурмбанфюрер Крюгер предупредил о том, что к нам пожалуют гости. Летуна приказал передать с рук на руки.

— Развяжите пленному руки, — глухо проговорил Федор, искоса посматривая на веселившуюся тройку своих подчиненных сослуживцев.

— Это можно, — с издевкой согласился Филипп Ноздрюхин. — Только вот ножки свяжем, как курчонку. Неровен час, характер свой проявить может. — И он беспричинно, с вызовом засмеялся.

— Жуй, парень, пока дают, — осклабился Прохор. — За тебя нам куш немалый отвалится.

— Сидеть за столом с иудой — грешно для истинного русского человека, — растирая набрякшие, затекшие запястья рук, отчужденно, с презрением отозвался Шелест. — Но все же придется.

Он одновременно со своими колючими словами подумал о том, что не нужно лишний раз испытывать свою судьбу. А подкрепиться просто необходимо. Кто может знать наперед свою стезю?.. Просто надежда умирает последней.

— Ну и шалава же, видать, ты редкая, летун! А ты под стол… Свободой мы тебя не стесняем, — начал было Ноздрюхин, но, встретив недовольный взгляд Федора Карзухина, умерил свой пыл.

Капитан Шелест, несмотря на голод и жажду, жевал медленно, с трудом проглатывая пищу, будто бы у него сильно болело горло. Он открыто рассматривал полицаев, сидящих за противоположным концом стола. Его внимание останавливалось только на двоих: на человеке, которого звали Федором, и на другом, с крупными чертами лица, ястребиным носом, маслянистыми черными навыкате глазами — Прохоре. Он невольно симпатизировал молчаливому, строгому на вид первому. Был благодарен ему за то, что тот проявил к нему человечность.

Федор пил очень мало, подолгу задерживая в руке дополна налитый самогоном стакан и бросая редкие взгляды в сторону Шелеста. В его задумчивых невеселых глазах гнездились грусть и усталость. Прохор же вызывал у него обратные эмоции: по его поведению, репликам, тому, как жадно он грыз крепкими зубами мясо, как опрокидывал стакан самогона в рот, словно газированную воду, и не пьянел, догадывался о происхождении блатных замашек.