Елена Ржевская - За плечами XX век Страница 62

Реку тяжело завалило снегом. Торчит кустарник.

А в лесу сухие рыжие иголки на снегу. Дорожка черная, захоженная. Лес темный, не шелохнется. Пробивается солнце – глянцевое, мерцает, запорошенное зимними облаками. Воронка. Черная земля на низу.

Во фронтовой немецкой газете приведена выдержка из книги «Гитлерюгенд»: «Фактически сжигание – это специальность новой молодежи. Границы малых государств империи также были превращены в пепел огнем молодежи. Это простая, но героическая философия: все, что против нашего единства, должно быть брошено в пламя».

В освобожденной деревне. Вокруг бойцов кружком девчата. Глядят не наглядятся. А одна, выбравшаяся из Ржева, всего хлебнувшая, непримиримо так спрашивает, запальчиво:

– Где ж вы были в январе год назад? В Ржеве тогда немцы в панике бежали. Русская речь слышна была уже в Городском лесу и со станции. Особенно ранним утром. На чердак заберешься, хочется крикнуть: «Русские, идите!» Голыми руками взяли бы их. Тут бы все помогли. Где ж вы были?

Нахмурились. Что солдат может ответить? Молчат. А один нашелся.

– А что? – Отставил ногу в валенке, пристукнул пяткой, покачал носком и с вызовом: – Чем в поле помирать, лучше в бабьем подоле. Там и пригрелись.

И унося обиду, пошли они, не вылезавшие из боев, своей дорогой, в пекло войны.

Длящаяся уже полтора года война имеет свое прошлое, значит – историю. То, что происходит сейчас, – хроника. А то, что было в войну год назад, – уже эпос. Во всяком случае, я имею возможность это ощутить, потому что мы возвращаемся на места, связанные с тяжелыми днями прошлогоднего февраля, когда дивизии были отрезаны от своих. Сейчас на этих пожарищах, в этих лесах, на этих большаках память выносит из глуби (год прошел!) целые куски пережитого. И все то, что пережито тогда, видится уже на отдалении и, может, даже сейчас сильнее и драматичнее, и всем, кто выжил, памятна та ночь. Мне рассказали о ней:

… В лесу велено было не скопляться кучно, чтобы меньше было жертв в случае налета. Все были строго предупреждены не производить шума, разговаривать потихоньку, костров не разводить. Все же вспыхивали огоньки, прикрытые ветками хвои, и подсаживались погреться у этих чадящих маленьких костров. Медленно тянулось время. Голодные люди спали, подостлав под себя лапник. Когда стало смеркаться, все пришло в движение, слышались команды, люди выходили из лесу и, строясь, потянулись по дороге. (Теперь, когда я мысленно вижу эту колонну – у многих винтовка без патронов, годна лишь для штыкового боя, у других все равно что нет ее, потому что обморожены руки; солдат, шатаясь, изнуренно несет на себе ручной пулемет; раненые ковыляют, поддерживаемые товарищами, – я понимаю – то был марш отчаяния. Но тогда в этом потоке, втягивающем все новые толпы, стекавшиеся из лесов, людям чудилось – они необоримы.)

В темноте терпеливо тащились неведомо куда, меся снег, по занесенным дорогам и полям, обходя деревни. Только слышно было, как выкликали номера частей, как командиры высылали боевое охранение или брали людей сменить тех, кто изнемог, идя впереди и протаптывая дорогу по пояс в снегу.

Где-то в стороне пролетали змейки трассирующих пуль. Повсюду было тихо. Но ночь кончалась.

Здесь, на близких к немцам подступах, рассредоточить такое количество людей, чтобы перебыть светлый день, не было возможности. И людская масса, захваченная стихией движения, была уже неостановима. Поток валил и валил неудержимо вперед.

Развиднелось. Стало видно, что с дороги отходят в сторону, садятся на снег те, кто совсем обессилел и не мог больше идти. Затравленно, с тоской в глазах или с безразличием смотрят на проходящих мимо. Кто-то громко просит, чтобы его пристрелили, и зло матерится вслед.

Уже командирские бинокли различили у деревни копошащихся немцев. И оттуда в свои цейсы с недоумением и наверняка с испугом обнаружили скопище нашего войска.

Всполошенно ударила вражеская артиллерия.

Дым накрыл наше войско, вопли раненых и разорванные тела.

Вдруг одинокое пронзительное «Ура» и разноголосый отклик ему, разросшийся в неописуемое мощное «ур-ра-а». Все, кто был жив, поднялись с бешеным ревом, рванулись, чтобы колоть штыком, душить врага.

Немцы побросали орудия. Казалось, еще немного… и в неистовом броске всей массой сомнут их, проломятся.

Но люди путались в глубоком рыхлом снегу на поле, спеша, застревая, валясь друг на друга, барахтались, поднимаясь. «Гранаты к бою!» – но их было еще не добросить до врага.

У немцев хватило времени понять, что наши без огневых средств. Стали рваться на поле снаряды, заулюлюкали мины, свистя, лопаясь.

Люди увязали в снегу, осев, пропадая…

Кто мог, стал отползать к лесу.

«Приказание по войскам 30-й армии.

1. На дивизионных саперов возложить разведку и устройство проходов в минных полях, их обозначение и обеспечение порядков дивизий.

2. На армейских саперов возложить расчистку и расширение проходов в минных полях, их четкое обозначение и обноску жердями и указателями. Разминирование населенных пунктов, обозначение основных маршрутов и населенных пунктов указками…

3. Для расчистки дорог от снега и содержания их в проезжем состоянии начальнику инженерных войск армии выделить на каждый маршрут не менее одного инженерного батальона и по два трактора с угольниками».

«Мы завоюем мир силою торжествующего меча», – сказал Гитлер.

Ржев все время именовался немцами «трамплин на Москву». Отсюда «торжествующий меч» должен был обрушиться на ее голову.

Теперь, после сталинградского поражения, Ржев переименован – он «трамплин для русских на Берлин». Сдать Ржев, говорится у немцев, – это значит «открыть Красной Армии дорогу на Берлин». Сдать его нельзя ни при каких обстоятельствах.

«Штаарм 30. Боевой приказ № 0018.

215 сд действиями штурмовых отрядов овладеть Знаменское, Гришино, улучшить свои боевые позиции и быть готовой к общему наступлению на Ржев».

Поступают донесения, что в связи с угрозой окружения немцы готовятся отходить, оставить город. По приказу командарма разведчики брошены на захват контрольного «языка». Неудача за неудачей и жертвы среди разведчиков. Наконец захвачен пленный.

– Выделили нас девять человек, чтобы достать «языка», то есть живцом немца. Вот в ночь перед двадцать пятым февраля добрались мы через реку Волгу в траншею врага и захватили матерого фрица без выстрела и шума и потянули на реку Волгу. Половину прошли Волги, потом враги подняли шум, начали по нас стрелять, и троих из девяти человек враги убили, но, оставши в живых, нас шесть человек притянули матерого фрица, и в следующую ночь, перед двадцать шестым февраля, мы подобрали своих убитых товарищей и отправили их в тыл на похоронения.

Этого пленного в расположение КП привели с завязанными глазами, как предписано инструкцией, но увидеть такое довелось впервые. Командарм допрашивал сам, я переводила.

Опрос не вносил никакой ясности – пленный только два дня как прибыл сюда на участок и был совсем несведущим. И вдруг под конец он между прочим сказал: вчера приказано всем сдать вторые одеяла в обоз, оставить по одному. Для нас это сообщение означало многое: да, немцы готовятся отступать.

…Танки, что стояли в укрытии, где-то в стороне, неожиданно загрохали, перекатывая сюда. И стало надежнее.

По лесу в сопровождении штабных приближался незнакомый командир – высокий пожилой человек в ушанке, отделанной серым барашком.

Танкисты выключили моторы, в открытых люках виднелись их шлемы. Все смолкло, все смотрели на подошедшего командира, стало слышно: стучит дятел, а вдалеке раскатывается канонада.

– Смелее, братцы! – крикнул командир. – На врага!

Пехотинцы быстро размещались на танках. Грохнули, захлопываясь, крышки люков, взревели моторы, заклубился дым. Танки двинулись, вышвыривая из-под гусениц снег, разминая завалы, кромсая на пути деревья, не сваленные топорами.

Какой-то нерасторопный, замешкавшийся, не попавший на танк боец, со скаткой одеяла и закопченным котелком на боку у ремня, спеша, бежал по гусеничному следу, вскидывая винтовку…

«Командарм приказал:

боевые донесения командирам дивизий и бригад представлять точно каждые два часа – каждый нечетный час».

Хрустнул, обломался сухой сук. Покапал мартовский дождь – весь снег в оспе.

– Снег грубее становится, садится. Теперь свалишь дерево, по сукам идешь – не проваливаешься. Птиц стало слышно, когда не стреляют.

…Я почувствовала легкость, вроде бесплотна, и только щемящее душу воодушевление…

И сейчас, когда записываю в блиндаже, в безопасности, думаю: что это было такое пережито? Много ли за жизнь таких высоких, отрешенных минут выпадает? Но ведь были эти минуты, и не в первый раз были, их у меня не забрать, что бы там ни случилось дальше со мной.