Анатолий Калинин - Товарищи Страница 63

Теперь уже казаки разряжали свои ракетницы, освещая ими ночь.

Дмитрий никак не мог достать шашкой офицера. Высок был баварский короткохвостый конь под седлом у него. В схватке с немецкого офицера сбили шлем, оторвали погон. Но с искаженным яростью лицом он умело парировал удары Дмитрия. Выпрямив в седле корпус, разворачивал палаш, как в фехтовальном классе. На помощь к Дмитрию поспешил Куприян Зеленков, занося над офицером шашку для удара.

— Живьем! — испуганно напомнил ему Дмитрий.

Дорогой находкой мог оказаться офицер. Но никак не хотел он живым отдаваться в плен. Вдруг, круто повернув своего коня, сшиб загородившего ему путь Зеленкова и вырвался из круга. За ним успел выскочить из круга другой всадник. Они стали быстро уходить в степь.

— В погонь! — скомандовал Дмитрий.

Офицера догнала пуля Зелонкова. Не останавливая коня, он с седла послал очередь из автомата. Лошадь пронесла немецкого офицера еще несколько десятков саженей, и потом он, заламываясь на правый бок, конвульсивно шаря пальцами воздух, вывалился из седла. Конь остановился перед ним как вкопанный.

За вторым немцем погнался Чакан, заскакивая с другой стороны кургана и отрезая ему путь.

— Манацков и Зеленков, скачите вслед! — крикнул Дмитрий.

Светало. Над местом недавней схватки держалось песчаное облако. В песок с шорохом уходила кровь.

— Присыпать трупы, — приказал Дмитрий.

За ноги переворачивали мертвых на спину, с беззлобным любопытством разглядывая искаженные смертью лица.

— Тяжелая у тебя рука, Игнат… Черепок — пополам.

— Я его только краешком зацепил.

— Обувь на них совсем новая…

— Карманы обыскать, документы взять, а всю одежду оставить на них, — предупредил Дмитрий.

Песок над телами убитых нагребали шашками. К подошве большого кургана присоединился приземистый бугорок.

— Чем не могила, — сказал Ступаков, утрамбовывая его сапогами.

— Хватит толочь, — сурово оборвал его Дмитрий.

Чакан шел за немцем в десятке саженей. Далеко слева скакали Манацков и Зеленков, отжимая его к востоку. Немец уходил от погони почти выстлав коня над землей, вобрав в плечи голову и ссутулив обтянутую серой курткой спину.

Всплывающее из-за горизонта солнце все больше освещало горбатую степь.

Посланный Чаканом в бросок конь резко прибавил в скорости. Чакан уже прямо перед собой видел сутулую спину немца. Расстояние между ними быстро сокращалось. Заезжая немцу с левой стороны, Чакан выдернул из ножен шашку.

Он и не заметил, когда немец, круто обернувшись в седле, вскинул в руке пистолет. Выстрел щелкнул ударом кнута. Конь под Чаканом тяжело стал валиться на правый бок.

Когда Дмитрий подскакал к отцу, он уже вылез из-под коня и, припадая на правую ногу, дергал его за чамбур.

Конь лежал на боку, положив на песок сухую голову. Пуля вошла ему в белую звездочку, прикрытую подстриженной хозяином челкой. Из совсем маленькой ранки фонтанчиком била кровь.

Подъехали Манацков с Зеленковым, гоня впереди себя пленного немца. Был это тщедушный, почти подросток, солдат. Он зябко прятал длинные красные руки в рукава серой куртки.

— Он! — увидев солдата, закричал Чакан. С шашкой он бросился к немцу. Тот закрыл лицо руками. Дмитрий заслонил пленного собой.

— Нельзя, отец. Сказали живыми доставлять.

Зеленков заискивающе вмешался:

— Если бы не ты, Василий Иванович, ушел бы он.

— Я! — Чакан поднял на него мокрые глаза. — Нет, это мой Орел и к его достал. — Чакан снова бросился к мертвому мерину. — От самого хутора я на нем…

Подъехал Ступаков, держа в поводу темно-гнедого немецкого коня. Обронивший своего хозяина конь хотел ускакать в глубь степи, но Ступаков, служивший до войны табунщиком на Сальском конезаводе, вовремя захлестнул ему шею веревкой, которую взял с собой в разведку. Теперь, увидев хозяина, конь тихо заржал. Пленный вскинул на него задрожавшие веки.

— Вот тебе, отец, взамен… — сказал Дмитрий.

Чакан дернул плечом.

— Нету Орелику замены. — Но все же к трофейному коню подошел. Казаки завистливо ощупывали взглядами трофейного коня. Был он, конечно, неизмеримо лучше только что потерянного Чаканом в коротком бою. В промере холки, в подобранном к заду туловище, в длинных бабках немецкого коня угадывался высокий экстерьер. Но Чакан никак не хотел признать его превосходства над своим Ореликом.

— Карповат трошки. Сыроват, — перечислял он, обходя вокруг коня.

— Может, на моего сменяем? — предложил Ступаков.

— У цыгана меняй! — окрысился на него Чакан и поспешил взять из его рук повод немецкого коня.

— Ты сядь на вето, Спробуй, посоветовал Зеленков. Наступив на стремя, Чакан перекинул ногу через седло трофейного коня. Тот шарахнулся под ним, но тут же почувствовал твердую руку и, послушный ей, пошел, нервно вздрагивая связками мускулов под тонкой шкурой. Лишь еще раз он коротко и жалобно заржал, поравнявшись со своим прежним хозяином, который, заложив руки за спину и с трудом вытягивая ноги из песка, понуро побрел по степи под конвоем.

Вторые сутки впереди расстилалась степь.

— Будет ли ей край? — спрашивали кавалеристы.

В пахах коней клубилась пена.

— Что за земля? Один песок.

— А у нас едешь займищем — и с конем не видно. Па-ахнет. Вечером вернешься домой с сенокоса, как пьяный.

— Сухота. Как тут люди живут?

— Давай, Чакан, заводи!

Чакан, распрямляясь в седле, неожиданно басом оглушал:

Ехали казакиСо службы домой,На плечах погоны,На груди кресты…

— Эй, станичник, твой сынок едет. Сейчас опять за песню будет срамить.

Подъезжал командир эскадрона.

— Опять вы, папаша, баламутите! Крестами царь за контрреволюцию награждал…

— Я там не знаю за что, а только когда Георгия получал, не об царе думал.

— Мало на Дону других песен?

— В нашем взводе эту лучше всех знают.

Сквозь взвихренную копытами желтую мглу светило ноябрьское солнце.

— Милованов! — прошелестело по рядам.

Мимо на рыжем жеребце ехал всадник в черной бурке. Когда ветром отворачивало полу бурки, на шароварах всадника вспыхивал двойной генеральский лампас.

— Милованов…

Жеребец быстро нес его мимо эскадронов, но глаза из-под серой шапки успевали замечать: «Лошади давно не поены. Люди спят в седлах».

Полковник в черной кубанке, с откинутым за плечи синим башлыком, отделяясь на каурой кобыле от головного эскадрона, поскакал навстречу. Правая рука полковника коснулась края заиндевелой кубанки. Жеребец, ощеривая желтые зубы, хотел куснуть кобылу, но Милованов вовремя увернул его. Лошади, всхрапнув, пошли бок о бок.

— Разведка?

— Вернулась, товарищ генерал.

— Уходят?

— И всё жгут. Хутор Чернышев — остались одни стены. Кречетов — дотла. Жителей угоняют с собой.

— Колодцы?

— Засыпаны. Обозы отстали. Передохнуть бы один день.

Не отвечая, Милованов сощуренными глазами смотрел мимо него. Из поравнявшегося с ними эскадрона выехал казак на короткохвостом коне. Потоптался на месте, оглянулся и потом решительно тронул коня вперед. Не доезжая, козырнул и пошевелил пушистыми усами.

— Разрешите обратиться, товарищ генерал?

Милованов, наклонив голову, рассматривал его. Как-то особенно подобранно сидел он в седле. Все у него было небольшим: и он сам, и кургузый, круглобокий конь, и карабин, притороченный к седлу.

— Я за кресты…

Бровь генерала полезла вверх. Всадник, заторопившись, сунул руку в карман.

— Вот! — на ладони у него серебряным блеском вспыхнули три креста.

— Все три Георгиевские? — с любопытством разглядывая их, спросил Милованов.

— Они. — Казак обрадовался. — Я ему доказываю, что Георгий был Победоносец, а он…

— Кто? — сдвигая брони, спросил генерал.

— Тут один командир из ранних, — всадник оглянулся. — Про кресты, говорит, и думать забудь.

Генерал улыбнулся.

— Все три твои?

Казак выпятил грудь.

— Я в германскую…

Генерал не дал ему договорить:

— Носи, раз заслужил.

Казак опешил.

— Стало быть, можно? А ежели он опять… — И оглянулся в третий раз.

— Скажешь, командир корпуса разрешил.

Ночь… Горек ветер с Каспия, пронизывающий степь. Меркло горят костры. Люди тянут руки к огню.

— Это пусть он в бою надо мной командует, а как был я ему отцом, так и останусь.

— И каждый раз он будет спрашивать у тебя, можно ему к медсестре на свидание сходить или нет?

Чакан молча встает и идет к темнеющим в отдалении бричкам обоза. Крепко спят на бричках ездовые. Но от самой крайней, отбившейся от других, тесно слившись, удаляются в степь две фигуры.