Дмитрий Левинский - Мы из сорок первого… Воспоминания Страница 64

Еще Сахаров упоминает майора Кондакова, ленинградца, и майора Шинкаренко Михаила Яковлевича, москвича, вокруг которых тоже объединились группы русских. Кондакова я в лагере не знал, а с Шинкаренко встречался, когда он только поступил в Гузен. Кажется, Люсьен сообщил мне о нем. Но майор Шинкаренко дал мне понять, что направлен в Гузен интернациональным комитетом Маутхаузена для налаживания связей между подпольными группами. На контакты с нашим комитетом он не пошел, ссылаясь на инструкции из Маутхаузена, и предпочел действовать самостоятельно. Я с ним больше не встречался — у него, похоже, все было в порядке. С удовлетворением отмечаю, что за все время провалов в Гузене не было.

Группы создавали мощный пласт движения сопротивления фашизму в условиях концлагеря, и каждая в отдельности привносила свой вклад в общее дело внутрилагерной борьбы. К 1945 году такие группы были в каждом блоке, об объединении речи не шло — они и так все были на виду и действовали уже в открытую без всякой конспирации. Это — не 1943 год!

Все понимали, что конец фашистской Германии близок. И все знали, что в трудный час, когда будет брошен клич: «На проволоку!» или «На пулеметы!» — каждая группа советских людей, которая создавалась в самых серьезных целях, безусловно, найдет свое место в последней смертельной схватке с врагом.

Но это уже в 1945 году а в 1943 все было иначе. Вспоминая пережитое, задумываешься: конечно, мне и Шилову крупно повезло, что комитет разыскал каждого из нас, и мы к тому времени могли сносно объясняться на немецком языке. Это было немаловажным обстоятельством. Если бы нас с Шиловым в начале 1943 года не нашли австрийские и немецкие коммунисты, то вряд ли мы смогли бы сами разыскать в лагере членов комитета и предложить им свои услуги. Это исключалось, и тогда эти воспоминания писал бы кто-то другой[59]. Вот многие группы так и не вышли на комитет и функционировали самостоятельно, как могли. Во всяком случае, членам групп довелось впервые в открытую встретиться между собой лишь на митинге в день освобождения лагеря, и, конечно, все, о ком я упомянул выше, благополучно вышли на свободу.

А как обстояло дело с другим и национальностями? Мне известно, что небольшие группы по землячествам и другим признакам были среди испанцев, французов, бельгийцев, югославов, чехов и поляков. Об испанцах, немцах, австрийцах и поляках речь будет впереди, а об остальных группах я знаю только, что они были разрозненными, малочисленными, достаточно законспирированными до самого конца и действовали самостоятельно на свой страх и риск. У нас, русских, все это носило более массовый характер, казалось более фундаментальным и целеустремленным.

И последнее — о возможности восстания. Не упомянуть об этом нельзя. Во многих книгах воспоминаний, например, о Бухенвальде и Маутхаузене авторы довольно подробно описывают восстания заключенных.

Я воздержусь от оценок этих событий, поскольку пишу только о том, что видел сам и в чем непосредственно участвовал. Возможно, так и было, как они пишут. Не будем забывать, что это написано в 1950–1960-е годы итак, как об этом следовало писать.

Почему вопрос о восстании в Гузене на комитете и в группах не ставился? В 1943–1944 годах любое восстание исключалось. Можно было только завалить лагерь трупами на радость врагу. Охрану ОС не прорвать, а если прорвем — пробиваться через всю Германию? Чушь! (Вспомним, чем кончился массовый побег здоровых и сильных людей «с воли» из блока 20 в Маутхаузене в феврале 1945 года, когда бежало — по разным источникам — 200 или 700 военнопленных офицеров, а выжили и добрались до своих только 6–8 человек. Слишком большая цена!) А в предпоследний день лагеря стало понятно, что воевать уже не с кем: эсэсовцев не было, охрана заменена. В той обстановке важнее было сохранить спокойствие и порядок в лагере, а главное, не дать уйти от возмездия преступникам, «зеленым»…

Вернемся к апрелю 1943 года.

Баулейтунг-2

После «Шаторзилона» следующей моей рабочей командой стала строительная команда Баулейтунг-2, где надо было рыть траншеи под фундаменты новых строений.

Старший надсмотрщик двух строительных команд Баулейтунг-1 и Баулейтунг-2 — оберкапо Вилли, гориллоподобный тяжеловес, но весьма подвижный, вся грудь и руки в волосах и в татуировке, лицо широкое, красное, а голос — мертвого подымет. Винкель у него был зеленый. Бил Вилли нещадно — на глаза и под руку не попадайся. О нем ходили по Австрии байки, что, когда капризничал ребенок и не хотел, скажем, спать или слишком шалил, мать говорила: «Не будешь слушаться, отдам тебя дяде Вилли», и ребенок умолкал. Австрия знала многих своих «героев».

К счастью, непосредственно во главе каждой из этих двух команд стояли красные капо: Георг Слуга (лагерная кличка — Жорж) и Вальтер Винн (лагерная кличка — Герберт). Их настоящие имена я узнал только через много лет, когда разыскал их после войны, и у нас завязалась переписка. Первый из них — австриец, очень высокий и крупный мужчина. Второй — немец, невысокого роста и среднего телосложения. Оба — коммунисты.

Вспоминается, как мы славно «работали» в Баулейтунге-2: стояли в траншее, полусогнувшись, опершись на лопату. Ни один из нас не шевелился, все как замерли. А наверху, на самой высокой куче земли, стояли два наших красных капо — Жорж и Герберт — и… наблюдали, но только не за нами, а затем, чтобы внезапно не появился оберкапо Вилли. Как только тот приближался, Жорж и Герберт начинали деланно орать на нас, матюгаться, изображать из себя чуть ли не зверей. Мы яростно рыли и кидали землю, как будто и не прекращали работы. Когда же Вилли долго не появлялся, у нас затекали плечи, и мы начинали раскачиваться и слегка помахивать пустыми лопатами. И так изо дня в день. В моей бригаде было шесть человек: француз, бельгиец, испанец, чех, югослав и я. Команда Баулейтунг была далеко не командой смертников, и, конечно, я попал в нее не случайно.

До работы в Баулейтунге я не знал, что Жорж является одним из капо этой команды, но знал, что он живет в том же блоке 20, что и я. По утрам Жорж раздавал нам «каву». Так называли узники эрзац-кофе, заменявший завтрак.

Тогда я очень многого не знал. Например, что коммунист Зоммер сразу же сообщил коммунисту Жоржу, чтобы он незаметно «пас» лагерного новичка, несостоявшегося коммуниста Дмитрия, и чтобы наблюдал за тем, насколько добросовестно уголовник Шамберг выполняет просьбу Зоммера «нечаянно» не убить меня. Оказалось, все было взаимосвязано, и не один человек задействован в цепочке помощи тем из нас, кто хотел и мог работать в лагерном подполье.

За время работы в Баулейтунге мне запомнились бесхитростные и добрые наставления испанцев, не знавших, что я уже через многое прошел к тому времени. Они говорили мне:

— Димитра, имма гукка! — Это были искаженное немецкое: «Dimitry, immer gucken!», обозначавшее «Всегда смотреть! Особенно — сзади!» Я потом часто с улыбкой вспоминал эти слова. Они всегда были актуальны в условиях концлагеря, я передавал их другим, и мы старались не забывать о них. Если забудешь — вот тогда действительно хана, как любил повторять Ваня.

Испанцы находились в Гузене давно, с 1940 года, их осталось мало, и они очень тепло относились к нам, советским, как и мы к ним еще со времен гражданской войны в Испании 1936–1939 годов…

Недалеко от места работы находился глубокий овраг, а попросту — большая и неухоженная яма, в которой изредка попадался порченый, промерзший еще зимой картофель, и кое-кому удавалось находить за обеденный перерыв 1–2 клубня. В обед Герберт подкидывал мне полмиски своей баланды, но растущему организму всегда не хватает. Вот и дернуло меня спуститься в овраг, чтобы его обследовать. Я сразу за это поплатился. Наверху появился молодой смуглый эсэсовец и этак, пальчиком, манит меня:

— Ну-ка, вылезай! — В стороне наблюдал за нами Герберт, но помочь ничем не мог.

Я выкарабкивался из ямы прямо на эсэсовца — так полагается. Если полезешь в сторону от него — будет стрелять, как в беглеца. Вылезать пришлось на четвереньках — овраг крутой. Не доползая до эсэсовца 2–3 шага, встал, выпрямился и жду наказания. Оно тут же последовало — точный удар в голову, и я снова на дне ямы. Летел кубарем. Надо сказать, что устоять в том положении я не мог, но падать назад мог менее стремительно, чем падал. Это я делал для того, чтобы он сполна ощутил свою силу нибелунга, насладился своим умением бить и в результате остался доволен собой. Снова позвал меня на подъем. Я вылез, удар — и опять полетел вниз. Так повторялось раза 3–4, пока ему не надоело и он не удалился. Редкий случай — обычно просто стреляли, а так я дешево отделался: ни за что только физиономию раскровенил и вышиб пару зубов, но зато был проучен и в овраг больше не лазил.

Герберт сказал с сожалением: