Владимир Волосков - Где-то на Северном Донце. Страница 64

Очевидно, у немцев есть отличная связь с самолетами. Нет обычных сигнальных ракет, а «хейнкели» разряжают первые бомбовые кассеты точно над садами. Взлетают вверх искалеченные деревья, черные столбы земли.

Бомбят семь «хейнкелей». На них и направлен весь огонь с мыса. А восьмой бомбардировщик безбоязненно закладывает вираж за виражом над конюшней, будто вынюхивает там добычу. Лепешев начинает следить за ним. Догадывается. Конечно, «хейнкель» ищет закопанный танк, который только что сильно подпортил гитлеровцам настроение.

Лейтенант подбегает к Глинину, тоже стреляющему по семерке, бомбящей сады, толкает его в плечо, указывая на одиночный «хейнкель», потом на башню танка. Старый солдат секунду смотрит на танк, затем на небо и все понимает. Меняет позицию. Лейтенант бежит к бронебойщикам.

Изготовив автомат, Лепешев следит за эволюциями бомбардировщика. Фашистские летчики, очевидно, обнаруживают наконец-таки цель. «Хейнкель» делает боевой разворот и на бреющем полете несется прямо на конюшню. Лепешев берет упреждение и нажимает на спусковой крючок. Он не слышит треска глининского пулемета, не слышит, как хлопают бронебойки. Он видит только остекленный, заостренный нос самолета…

Уже после, припоминая происшедшее в эти короткие мгновения, Лепешев вспомнил, как ему вроде бы показалось, что остекленный нос стремительно выраставшего в размерах бомбардировщика вдруг сделал клевок вниз. Но это были мгновения, и он не успел чего-либо понять. Самолет проревел над головой, ахнули где-то невдалеке оглушительные взрывы, и Лепешева сбросило взрывной волной с развороченного угла здания.

Когда он, оглушенный, ошалелый, поднимается на ноги, в конюшне царит праздник. Здоровяк Ильиных трясет над головой тяжеленным петеэром, Степанов хлопает себя по ляжкам длинными руками, высунувшись из щелей, весело разевают рты студенты-артиллеристы. Лепешев их не слышит, но чувствует — произошло что-то значительное.

Один Глинин серьезен и по-обычному невозмутим. На темном, морщинистом лице ни тени улыбки. Он указывает лейтенанту на противоположный берег и снова берется за свой МГ-34.

Лепешев оборачивается и видит в левобережной степи полыхающий костер, над которым вздымается черная шапка дыма. Подносит к глазам бинокль. Ничего, кроме огня и дыма. Видимо, взрывом бомб разнесло фюзеляж самолета. И все равно глядеть на это пожарище Лепешеву приятно. Конечно, автоматной пулей такую махину не уничтожишь, скорее всего, это дело бронебойщиков или Глинина, но все же… Чем черт не шутит, может, и его, лепешевская, пулька пропорола брюхо чванливого фашистского аса.

Близкий глухой взрыв мины заставляет Лепешева опустить бинокль. На ослабших, подкашивающихся ногах он плетется в здание и садится спиной к стене. Тяжело дышит, пробует свернуть дрожащими пальцами самокрутку, но ничего не получается.

Из щели выскакивает Каллимуллин.

— Сильно тебя? — кричит он в ухо Лепешеву.

Лейтенант слышит плохо, но понимает.

— Ерунда. Пройдет.

Артиллерист весело тычет рукой вверх и что-то говорит, но Лепешев не разбирает слов, будто ватой заложены уши. Все же чуть слышатся пулеметные трели, уханье мин, бомб, и он понимает одно: противник продолжает бомбить и обстреливать оборонительные позиции у хуторка. Значит, надо вскоре ждать атаки. Лепешев знает, что глухота и слабость скоро пройдут (легких контузий лейтенант перенес несть числа), нужно лишь немного полежать, но знает он и другое — поскольку бой начался, выбывать из строя никак нельзя.

— Сверни, Миша, цигарку, — просит он Каллимуллина.

— Зачем цигарку? Кури сигарету. Французская. Вчера в немецком броневике нашел, — радушно предлагает артиллерист и протягивает портсигар.

Лепешев опять не разбирает слов, но сигарету берет. Густой табачный дым вызывает тошноту. Лепешев кашляет, швыряет сигарету в груду кирпичей. От кашля что-то щелкает в ушах, будто выпадают из них ватные пробки, и лейтенант уже совсем ясно слышит грохот нарастающего боя. Он встает и, пошатываясь, идет к разрушенному углу, с которого недавно сбросила его взрывная, волна.

«Хейнкели» забрались ввысь. Их уже только шесть. Как раз тогда, когда Лепешев выглядывает из-за стены, они высыпают последнюю серию бомб.

— Болваны! — смешливо и неожиданно громко орет Каллимуллин. — Испугались, шайтаны! Кто же бомбит с такой высоты…

Действительно, рассеяние бомб велико. Взрывы поднимают фонтаны земли где-то между садами и ползающими по голубовато-зеленой степи танками.

Бомбардировщики уже не строятся в крейсерскую колонну, один за другим уходят на юг. И чем тише становится рев их моторов, тем громче слышатся Лепешеву взрывы мин.

По тем же традиционным немецким правилам после бомбовой долбежки должна начаться атака. Но ее нет. И очевидно, не скоро будет. Танки T-IV, а их четырнадцать, больше не стреляют; в надежде вызвать на дуэль KB они отползают к балкам и останавливаются там рассредоточенной группой.

За балками тянется ввысь темный султан дыма. Еле видный в бинокль, торчит из земли переломившийся надвое фюзеляж самолета, там догорает тот, седьмой «хейнкель», которого недосчитался Лепешев в белесовато-голубом небе.

Лейтенант успокаивается. Садится на груду кирпичей. Возле конюшни то и дело рвутся мины, но спускаться в наблюдательный пункт ему не хочется, хотя там можно полежать, пока не началась немецкая атака.

Этот новый наблюдательный пункт оборудовал для лейтенанта тот же Глинин. Ему помогли телефонисты и бойцы-артиллеристы, которых выделил Каллимуллин. Под огромной глыбой рухнувшей стены откопан просторный окоп — вернее, блиндаж, — в фундаменте пробита амбразура, из которой хуторок, сады и копошащиеся в степи немцы видны как на ладони. Там размещены телефоны, установлена каллимуллинская стереотруба, есть земляная, устланная типчаком и мятником, духовито пахнущая степью лежанка. Не наблюдательный пункт, а настоящий дот соорудил под рухнувшей стеной Глинин! И все равно Лепешеву не хочется спускаться туда. Ему лень пошевелиться.

— Ты бы малость полежал, — предлагает Каллимуллин. — Давай помогу. До атаки отдохнешь.

— Обойдусь. — Лепешев вяло качает кистью.

Ему в самом деле кажется, что если он посидит немного, то вялость пройдет. Но новый близкий взрыв мины обдает лейтенанта кирпичной пылью. Над головой свистят осколки, куски кирпича.

— Не порядок… — хмуро бурчит Глинин, как-то незаметно появившийся рядом с лейтенантом. Он умеет появиться возле командира вот так, незаметно, когда Лепешев не знает, что делать, или лихачит под огнем.

И Лепешев сразу сознает, что действительно не порядок. Ему, старшему командиру на основном рубеже, совсем ни к чему сидеть под минометным огнем, каждую минуту рискуя получить осколок. Он встает.

В блиндаже и впрямь удобно. Поверх травы на лежанку брошено несколько немецких пятнистых плащ-палаток. Здесь сравнительно тихо. О чем-то мирно беседующие телефонисты кажутся Лепешеву не солдатами, а случайно забредшими сюда мальчишками. Лейтенант плюхается на лежанку, блаженно вытягивает ноги.

Глинин кивает на нишу, вырытую в боковой стене блиндажа. Там у запасливого помкомвзвода несколько фляг с немецким ромом. Бирюк утром принес их из сада вместе с плащ-палатками и несколькими ящиками немецких патронов.

Лепешев отрицательно качает головой — он не имеет привычки пить перед боем.

Глинин не проявляет ни малейшего недовольства. Указывает пальцем на мотоциклетную фару, подвешенную в углу блиндажа. Эту фару и аккумулятор он снял с разбитого немецкого мотоцикла.

Лепешев опять отрицательно качает головой. Нет, и освещения электрического ему не надо. Достаточно света из амбразуры.

Глинин сосредоточенно чешет затылок, потом молчком, как и пришел, покидает блиндаж. Но от угрюмой заботы его Лепешеву вроде бы становится легче. В голове у лейтенанта все еще шумит, но он чуть улыбается и думает, что Глинин, помимо всего прочего, неплохой хозяйственник, умеет обживаться на новом месте не хуже загребастого сибиряка Максимова.

— Новенького ничего нет? — спрашивает Лепешев телефонистов.

Те вскакивают, мнутся.

— Никак нет!

— Так-таки ничего?

— Официально ничего не сообщено, товарищ лейтенант, — говорит один из телефонистов, красивый чернобровый парень, помаргивая большими серыми глазами. — Только вот ребята…

— Что ребята?

— Ребята сказали, будто первому, и вообще всему штабу, приказано срочно переправиться на левый берег.

— Солдатское радио… Что ж, так оно будет лучше. — Лепешев перестает улыбаться, он чувствует, что за этой новостью кроется нечто серьезное.

X

Немецкие танки прорываются в сады после второй атаки.