В ста километрах от Кабула - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 64

Цепко ухватился пальцами за маленький рычажок затвора, передернул, подсунул автомат под грудь, под левую часть, там где сердце, чтобы недолго мучатся, потянулся пальцами к спусковому крючку и в тот же миг услышал тяжелый гулкий выстрел.

Вздрогнул, откидываясь от отвода назад – внутри словно бы раздался крик, ему показалось, что он услышал голос матери, именно этот крик, а не выстрел остановил его. Есенков всхлипнул, приподнимаясь на корточках, вновь вздрогнул – раздался второй выстрел, такой же неожиданный и гулкий, крупнокалиберный, как и первый, приподнялся еще больше и тут же понял, что вместе с ним от мощного удара приподнимается земля. В небо густыми струями сыпанула красная пыль, размазалась плоско.

В следующую секунду Есенков увидел над собою задымленное железное пузо вертолета с черными масляными разводами, очень похожими на пропотелости, что возникают на шкурах лошадей от тяжелой работы, стертые до корда мелкие белесые колеса, напоминающие те, которые обычно ставят на детские автомобили, стойки для крепления нурсов – неуправляемых реактивных снарядов.

Вертолетов было три – они вывернули внезапно, ошеломляюще быстро, почти бесшумно, хотя перегретые моторы работали громко, на полный звук, – сумели подкрасться невидимо и неслышимо. Есенков почувствовал, что у него затряслось, заходило здоровое плечо. Раненное, онемевшее оставалось неподвижным. Заходили, запрядали губы – он не удержался. Да и сколько-то лет было Есенкову, чтобы сдерживаться? Семечки, а не годы.

Он думал, что по обыкновению зажмется, возьмет себя в руки, и та слабина, что он позволил себе, сама по себе втянется, уберется и жизнь сделается жизнью – упругой, сопротивляющейся, чем сложнее складывается обстановка, тем ведь больше сопротивляется жизнь. Есенков с товарищами к этому привык – раз уж выпала ему и всем, кто находится в Афганистане, особая судьба, значит, крест этот надо тащить до конца. Не правы те, кто считает, что на войне убить человека просто – убить его сложно, и уж вдвойне сложнее убить солдата, который знает все премудрости и умеет укрываться, и все равно – горя и потерь на войне много, вот и слюнявится иногда солдат, трет кулаками глаза, а потом напружинивается, будто змея, приготовившаяся к прыжку, разом обрывает в себе слезный поток.

Он уже не слышал, как вертолеты смели цепь, взявшую его в кольцо, – по какой-то причине, которую Есенкову никогда не удастся узнать, душманы не убили его, а захотели взять живьем, окольцевали камни, завязали узел, но затянуть его не успели – пришли вертолеты, и правоверные рассеялись по рыжей горькой земле, вторым заходом вертолеты ударили по дувалам, в которых также засели душманы, подняли их в воздух, а еще через минуту высадили десант.

Командиром десанта был рыжий веснушчатый капитан с толстыми детскими щеками и седыми клочками волос, делавшими его круглую, аккуратно вылепленную голову какой-то неряшливой – клочки седины торчали, будто лохмотья необрезанной серовато-белой материи, идущей на обтирку масляных деталей; уши у капитана были толстыми и мягкими, словно оладьи, руки пухлыми, почти бескостными, ровно у скрипача, но по тому, как он держал ручной пулемет, которым был вооружен, приподнимал за воротник убитых душманов, чувствовалось, что пухлые руки эти наделены жестокой силой.

Взгляд голубовато-холодных глаз его, иногда принимающих задумчивое выражение, большей частью тоже был жестким, наполненным жидким металлом.

– Ну что, сержант, досталось тебе? – спросил он Есенкова.

– Да-а, – замялся Есенков, – не очень.

– Плечо как? – капитан скользнул взглядом по окровавленному рукаву есенковской куртки. – Зацепило здорово?

– По касательной. Крови много вытекло – рука онемела. «Пинцет» пообещал, что через неделю все заживет.

– Ну раз сказал «пинце-ет», – насмешливо протянул капитан, перехватил пулемет, который держал в одной руке, другой рукой. – «Пинцет» – это серьезно, извини, что мы задержались. Вышли нормально, успевали к тебе – все вовремя, но напоролись на ракеты. Один вертолет сбит.

– Я это понял, товарищ капитан, когда увидел три вертушки, вместо четырех. Ребята-то хоть живы?

– Сгорели, – мрачно проговорил капитан. – Наши сейчас этим занимаются, спецназ. Знаешь хоть, почему душки цеплялись за кишлак?

– Нет, хотя как только мы сюда вошли, стало ясно: что-то тут не то, запрятан где-то под рогожкой товар. Шкатулка.

– Если бы шкатулка! Они охраняли две тонны лазурита.

– А я-то думал – «стингеры»! – не удержался Есенков.

– Не разочаровывайся, сержант. Знаешь, сколько стоят две тонны лазурита?

– Тысяч сто, если на рубли?

– Сто! – капитан покосился на Есенкова одним глазом – Есенкову был виден только один глаз, потому ему и казалось, что капитан косится на него одним глазом, и цвет роговицы уже был не льдисто-голубым, а рыжеватым, теплым, оттаявшим, каким-то кошачьим. – Бери под полтора миллиона долларов.

– Полтора миллиона! Да что они! – с неожиданной досадой воскликнул Есенков, махнул рукой – ему стало горько.

– Твоих погибло трое.

– Знаю. Линев, мой земляк и дружок еще школьный, вместе за партой сидели, ефрейтор Крыгин, «пинцет» наш, только что медаль получил, – Есенков отвел здоровую, не задетую пулей руку в сторону, – поносить только не успел. Кто третий – не знаю. Не успел. Показалось – Фатахов.

Капитан вытащил из кармана куртки блокнотик, перелистал его.

– Нет, по-моему, не Фатахов. Нe Фатахов, нет, – капитан зажал пальцем одну страничку, поднес блокнотик к глазам, будто плохо видел, – Бадин его фамилия. Ба-дин.

– Жалко Бадина. Это наш повар.

Хотел капитан поправить сержанта – на войне всех жалко, и поваров и санитаров, но не стал, лишь машинально, не обращая уже внимания на Есенкова, спросил он, похоже, не Есенкова, а самого себя спрашивал:

– Знаешь, сколько я своих ребят похоронил? А? – махнул рукой обреченно.

– Не знаю, товарищ капитан.

Капитан молчал, Есенков осторожно произнес:

– Просто я думал, что третьим был Фатахов, переводчик, а оказалось Бадин. Жалко Бадина, как было бы жалко переводчика. Вы правы, товарищ капитан, всех жалко. – Есенков словно бы почувствовал, вычислил, что хотел сказать капитан и настраивался на его волну.

– Убитых я заберу с собою, в Кабул, – очнувшись, капитан вздохнул, сплюнул на землю. – Может быть, тебя тоже забрать? Перевяжут тебя, подлатают – отдышишься…

– А кто на заставе останется? Александр Сергеевич Пушкин? – Есенков нагрубил капитану, сам того не заметив, потом понял и покраснел. Он думал, что капитан обидится, но тот не обиделся, хотя все и засек, лишь усмехнулся: в грубости своей виноват не сержант, другие виноваты. Льдисто-голубой глаз его вновь приобрел прежний цвет – теплый рыжий кошачий оттенок исчез.

– И то верно. Пушкина уже не заставишь командовать такими прожженными меченосцами, как ты. Пушкин гуманист, а ты кто? Возвращайся, сержант, на заставу. У лазурита я оставлю пять человек с рацией,