Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга третья Страница 65

— Тебе-то какое дело? Чудной ты какой-то сегодня, все бы тебе хотелось знать.

— Да, вот именно, мне хотелось бы знать все. Все познать, все охватить. А у меня ничего нет! — Анджей сжал кулаки. Обычная выдержка вдруг оставила его. — Подумай, мне только двадцать три года. И я должен отречься от всего, от целого мира. Это ужасно.

— Но ты ведь будешь жить, — неуверенно сказала Геленка.

— Даже если бы я и жил. Неужели же ты думаешь, что я могу примириться с этим миром, с этим миром, который окружает нас? Гелена, пойми, я, даже если бы и уцелел, не смогу примириться с этим миром. Я просто не представляю себе, как бы я смог жить после сегодняшнего дня. Ты понимаешь, какой это день?

— Сегодня я видела много проявлений энтузиазма, — словно реплику на репетиции подала Геленка.

— Вот-вот, это-то и самое паршивое. Энтузиазм смерти. Во имя чего? Чего стоит наша жизнь?

— Тпрру! — сказала Геленка. — Стой. Ты хочешь, чтобы я прочла тебе лекцию из Плутарха? Dulce et decorum est pro patria mori [37].

— Ты плохо это произносишь, Геленка.

— А ты плохо понимаешь, это хуже.

— Я не понимаю, я чувствую.

Геленка вдруг вся преобразилась. Ее жесткие черты смягчились. Анджей с испугом смотрел на нее, он боялся, что Геленка расплачется. Но нет, лицо ее преобразилось, как весенний пейзаж, и Анджей вдруг увидел, как расцвела на этом строгом лице сестры добрая, робкая улыбка отца. Он стиснул зубы.

А Геленка близко-близко подошла к нему и, положив руку на его плечо, поцеловала в склоненную голову, быстро поцеловала его спутавшиеся волосы и сказала:

— Не надо ничего чувствовать, мой Анджей. Все за нас уже перечувствовано.

VI

Тем временем Губерт разыскал Эльжбету. Она сидела в полутемной столовой, бессмысленно уставившись в угол, нахохлившаяся, как воробей в дождь. Он еле узнал ее.

— Что тебе, Юзек? — спросила она, когда он остановился в дверях.

Губерт усмехнулся.

— Почему вы называете меня Юзеком? — спросил он.

Эльжбета смешалась:

— Нет, нет, это я так, обмолвилась, — быстро проговорила она.

В комнате было сумрачно и как-то уныло. Свеча горела неровно, и неуютные тени ползали по стенам. Губерт внимательно разглядывал Эльжбету. Она не знала, что у него жар и что он уже выпил несколько рюмок, и была неприятно удивлена этим взглядом Губерта. Она вышла из угла и бесцельно переставила свечи со столика на столик. Отражение ее промелькнуло в трех стеклах широкого зеркального трельяжа. Перед зеркалом стояли розовые флаконы с заграничной косметикой.

— Пани Роза дома? — помолчав немного, спросил Губерт.

— К счастью, — быстро ответила Эльжбета. — Что бы она делала, если бы оказалась сейчас на улице? Она ведь такая беспомощная.

— Она действительно могла что-нибудь сказать какому-то немцу?

Эльжбета перепугалась. Резко повернулась к Губерту.

— Ну что вы! Что это вам пришло в голову?

— Мне показалось, что вы сами говорили, — сказал Губерт.

— Да нет же!

Она взяла с зеркала флакон с одеколоном и смочила руки. Понюхала их.

Губерт подошел к ней.

— Разрешите, — сказал он.

Эльжбетка протянула ему флакончик, но он подставил ладонь. Она налила в нее одеколон. Губерт вытер лицо, шею, грудь. Эльжбетка старалась не смотреть на него. Она что-то переставляла на подзеркальнике и вдруг спросила Губерта:

— У вас есть пистолет?

Губерт улыбнулся. Эльжбетка только сейчас заметила, что глаза у него помутнели от жара. Он не ответил.

— Есть у вас пистолет? — повторила она.

— Вы не доверяете мне, — отозвался наконец он. — Думаю, что на всякий случай я шлепну пани Розу.

Эльжбетка схватилась за виски. Застонала.

— Это вы убили Марысю Татарскую?

— Не я, но она заслуживала того.

— Вы любили ее?

Губерт отвернулся к свече.

— Мы всегда убиваем того, кого любим, — протянул он.

Здоровой рукой он провел по волосам. Осыпавшаяся штукатурка, пыль, кровь склеили их, сейчас они были похожи на стручки. Эльжбета недоверчиво посмотрела на эти волосы.

— Как это делается? — спросила она.

— Что?

— Ну…

— Ах, это! Обыкновенно.

Он сунул здоровую руку в задний карман и вытащил какой-то черный матовый предмет.

— Раз, два… — сказал он.

Но Эльжбета заметила, что рука Губерта, сжимающая пистолет, довольно сильно дрожит. Она улыбнулась.

— Если у вас так будет дрожать рука, то попасть нелегко, — сказала она.

— Не беспокойтесь. В такие минуты рука не дрожит.

Он спрятал пистолет.

— Разве вы должны убивать? — попробовала еще спросить Эльжбетка.

Но Губерт не ответил. Он занялся свечой. Снял нагар с фитиля, а торчавшие краешки стеарина смял и заполнил ими ямку, образовавшуюся около пламени. Делал он это необыкновенно старательно.

Эльжбета помолчала немного и, не дождавшись ответа на свой вопрос, переменила тему.

— Как моя повязка? — спросила она. — Держится?

— Держится преотлично. Даже лучше, чем прежде, лапа-то у меня вспухла.

— Не идут вам эти словечки — «пристукнуть», «башка», «лапа», — сказала Эльжбета.

— В самом деле? — усмехнулся Губерт. — Что вы говорите! Вы снова хотели бы увидеть меня с локонами а la Байрон. Видите, как «скисли» мои локоны.

Эльжбета засмеялась.

— Не надо, Губи, не надо. Апаша из вас не выйдет.

Губерт пошел к дверям, ведущим во внутренние комнаты.

— Где жил этот Генрик? — спросил он. — Я хотел бы взять рубашку. Мне уже пора идти.

— Куда идти? — с тревогой спросила Эльжбета.

— Мне надо быть в сберкассе. Не знаю, что там застану.

— Разве там штаб?

— Не знаю, что я там застану, — повторил Губерт с ударением.

— Комнатка Генрика за кухней, — сказала Эльжбета.

Губерт вышел. Эльжбета подошла к пианино, которое стояло в углу комнаты, напротив зеркала, и оперлась о крышку инструмента. Задумавшись, она принялась напевать что-то вполголоса. Губерт вскоре вернулся. В руке он нес рубашку.

— К сожалению, не хватает двух пуговиц, — сказал он. — Будет распахиваться в самом неудачном месте. Пуговиц нет внизу.

Эльжбета оживилась.

— Я пришью.

Она взяла из рук Губерта рубашку.

— О, да тут немного порвано. Я сейчас все приведу в порядок.

И она принялась выдвигать ящички туалета.

— Я скоро вернусь, — сказал Губерт и пошел к Анджею и Геленке.

Анджей стоял посреди комнаты и затягивал ремень. Он был большой и стройный, его тень, падавшая на потолок и стену, походила на какой-то орнамент. Он поправил конфедератку, закрепил ремень под подбородком.

— Идете? — спросил Губерт.

— Да, сейчас, — бросил Анджей.

— Подождите минутку, вместе пойдем, — сказал Губерт и выпил рюмку водки, оставшуюся на столе.

— Тебе же плохо будет, — проворчала Геленка. — Что ты вытворяешь?

Она тоже поднялась с диванчика.

— Мне надо идти на площадь. Тайменя ждут, — сказала она, — но до утра у меня еще есть время.

— У нас нет. — Губерт как-то не очень уверенно поставил рюмку на стол. Рука у него все еще дрожала. Рюмка упала на пол и разбилась.

— Это к счастью, — проговорил Анджей.

— Хороший был хрусталь, — заметила Геленка.

— Ну а где же твоя рубаха? — спросил Голомбек.

— Сейчас, сейчас. Губерт пошел к Эльжбете.

Он остановился на пороге, разглядывая комнату.

Эльжбета сидела на тахте и пришивала пуговицы. Свечу она пододвинула к себе, чтобы лучше видеть. Она надела очки и теперь старательно вытягивала белую нитку, которая сверкала в свете свечи, словно паутинка бабьего лета. Огонек отражался и в черной оправе очков. Губерт заметил, что волосы великой певицы не причесаны, а на висках пробивается седина. В этих очках, сгорбленная, занятая работой, она показалась Губерту очень старой. Сейчас он видел ее в профиль. Очень отчетливо вырисовывался нос, он выдался вперед, а рот как будто ввалился. Большой голубой глаз, к тому же еще увеличенный стеклом очков, внимательно и даже немного напряженно следил за иглой. Тяжелый подбородок обвис, а на шее, освещенной лучше, чем лицо, появилась паутина морщинок и отчетливо проступили набухшие вены и сухожилия. Кожа на ее шее все еще оставалась белой и… granulée [38].

«Отец всегда так говорил, — промелькнуло в голове Губерта, — granulée».

Губерт вспомнил тот вечер, когда в машине перед филармонией он ждал отца. Отец не захотел взять его на концерт Шиллеров. Пан Злотый убеждал его не водить сына на концерты. А теперь вот нет ни отца, ни пана Злотого… И Бронек погиб. Он внимательно разглядывал сосредоточенное лицо Эльжбеты, пришивавшей пуговицы к рубашке. И подумал:

«Тогда, на сцене, она выглядела иначе».