Александр Проханов - Сон о Кабуле Страница 67

– А здесь у нас подполковник живет. Офицерская комната. По кличке «Певец». Он в подземных переходах с гитарой стоит, поет «афганские» песни. Очень хорошо подают.

Белосельцев заглянул в оконце. Спиной к нему на стуле сидел человек в рубахе. Держал на коленях гитару. В углу, прислоненный, стоял костыль. Человек был седой. Песня, которую он негромко пел, слабо доносилась сквозь стекло. Но Белосельцев узнал ее. Это была одна из тысяч «афганских» песен, сочиненных безвестными фронтовыми поэтами на нехитрый мотив, в которых рассказывалось о засадах, вертолетных ударах, о походах в горы, о красных песках Регистана, о зеленых мечетях Герата, о виноградниках Кандагара, где пуля настигла десантника, об ущелье Саланг, где сгорела колонна КамАЗов. Подполковник, чье лицо было не видно Белосельцеву, был знаком ему по этим песням, по офицерской сентиментальной манере держать на коленях гитару, рокотать негромкими струнами. И внезапная острая мысль – это он, Белосельцев, безногий, без друзей и любимых, настоявшись за день у кафельной стены перехода, с жалобной надписью на картонке, с грудой денег на дне перевернутой шапки, – это он сидит теперь в клетке, и хмельная память уносит его к синим хребтам Гиндукуша, к кишлакам и дувалам Гелменда, где было ему хорошо, где бесстрашная воля и молодость вели его в сияющие дали Востока, пока не остановил его взрыв, распоровший корму «бэтээра». Белосельцеву хотелось заглянуть в лицо офицера, войти к нему, обнять за сутулые плечи. Но смотритель, завершая осмотр, сказал:

– Вот так мы здесь и живем, горя не знаем. А все благодаря Федору Арсентьевичу!

Вердыка удовлетворенно кивал головой, принимал похвалу.

– Ну что, поедем, – сказал он. – А то ужин ждет.

Они мчались в мягком огромном, как вагон, джипе, удаляясь от центра. Следом, на такой же огромной машине, катила охрана. Вердыка то и дело доставал мобильный телефон, похожий на зверька с зелеными хищными глазками, куда-то звонил. Кугель, удобно устроившись на сиденье, говорил Белосельцеву:

– Сегодня на ужин подъедет генерал Ивлев. Это уже оговорено. Я стану беседовать с ним о «русском ирангейте», о вкладе Вердыки в его политическое движение, о деньгах и о разоблачении «иранской аферы». Это очень актуально. Имбирцев ведет переговоры с иранцами о возможности передачи им компонентов комплекса «Тополь-М». Счет идет на дни. Не понимаю, почему бездействует русская разведка. Эти сведения я получил из Израиля.

Белосельцев чутко прислушивался, стараясь сквозь мягкое шелестение мотора уловить интонации в голосе Кугеля, по которым можно отличить лукавство от искренности. Среди множества перевитых, обесточенных, пустых проводов обнаружить живой тончайший провод, по которому течет электричество, передается сигнал.

– Ваше присутствие, Виктор Андреевич, будет для Ивлева гарантией искренности наших намерений. Он вам верит, очень вас уважает. Деньги, которые ему посулит Вердыка, будут дополнением к папке, которую я ему передам. И то, и другое крайне полезно его движению, которое, что бы ни говорили, остается политическим и никаким военным переворотом не пахнет. Переворот – это тонкий блеф, которым оперирует умный Ивлев, ожесточая против себя режим, привлекая на свою сторону избирателей. Вы согласны со мной, Виктор Андреевич?

Джип мягко шипел, раздувая огромные лакированные бока. В бархатном сумраке фосфорно светились циферблаты приборов. Москва, заваленная голубыми снегами, мерцала огненными прорезями проспектов. Телефон в руках у Вердыки верещал, как пойманный глазастый зверек. Белосельцев мучительно старался понять, как случилось, что сегодня они встречаются вчетвером на подмосковной усадьбе Вердыки? Кто их свел, какой невидимый умный диспетчер?

Имбирцев, его связи с Ираном, оборонные, подконтрольные ему предприятия, были главным объектом удара. Его русский секретный центр, его русская политика, направленная на союз с радикальным исламом, тревожили агентов Израиля. Тревожили Кугеля, затеявшего «русский ирангейт». Ивлев, боевой генерал, герой чеченской кампании, был неумелый политик, с ним играли игру, но кто играл, непонятно. Чичагов, старый премудрый лис, присутствовал в этой игре, но роль его была неясна. Он сам, Белосельцев, включенный в контакты и связи, был пассивным участником. Поручения и просьбы, с которыми к нему обращались, были невыполнимы, наивны, служили поводом вызвать его из дома, продемонстрировать людям, обнаружить его присутствие. И все это, вместе взятое, напоминало абсурд. Модернистский театр с иллюзорными, нарисованными разноцветным лазером декорациями, с нереальными, как в Пекинской опере, актерами-куклами, издающими звук разорванной струны, с заколдованной мимикой лиц, с движениями, напоминающими кадрированную траекторию робота. Все это может в секунду исчезнуть, и в погасшем пространстве вместо лазеров и цветных декораций откроется сорный пустырь с замерзшим неопознанным трупом.

– Вот и приехали! – воскликнул Кугель, узнавая место, где, по-видимому, неоднократно бывал. – И все это, представляете, там, где еще недавно были барак и помойка!

Городские кварталы отпрянули, открылось пустынное сумеречное поле с опушкой туманного лесопарка, и в синем вечернем воздухе возник дворец, жемчужно-белый, женственный, с нежной колоннадой, овальным парящим куполом, каменными наличниками и парадным крыльцом, над которым чернели чугунные резные решетки. Он был слабо освещен жемчужным светом и, казалось, парил над снегами, не касался земли. Был готов оторваться от зыбких опор и взлететь над лесом, вознестись в синем московском небе, и, уменьшаясь, превращаясь в туманную млечную звезду, вернуться в мироздание, откуда на время спустился на землю.

– Прекрасно! – вырвалось у Белосельцева.

У ворот с глазками телекамер их встретили стражи с автоматами, отдали честь вернувшемуся хозяину. На крыльцо выскочил дворецкий Василь Василич, без пальто, огромный, зыбкий, как блюдо студня, всем своим видом, – и тем, что по первому звуку подъехавшего экипажа ринулся без пальто встречать, – выражал преданность, гостеприимство, желание услужить.

– Слава Богу, Федор Арсентьевич, а мы уж так волновались! Кушаньям нельзя остывать!

Пропускал их в прихожую, теплую, пахнущую уютным жильем. Помогал снимать шубы, развешивал их по медным крюкам.

Уже прихожая поражала роскошью и изысканной, продуманной до мелочей красотой. Светильником из фиолетового старинного стекла с хрустальными гирляндами. Мраморной, с позолотой, лестницей, уводящей на второй этаж. С картиной в золотой раме, изображавшей какую-то южную бухту под луной, с парусником на лунной дорожке, – работа кисти старого мастера, потрескавшаяся от времени. Вердыка с удовольствием потирал руки, замечая, какое впечатление производит его дом на Белосельцева.

– Покамест Василь Василич хлопочет с ужином и покамест генерал Ивлев в дороге, повожу я вас, Виктор Андреевич, по моим покоям, чтобы вы сказали, не вклад ли это в русскую культуру и самобытность.

Они двинулись из комнаты в комнату, и все здесь было безукоризненно, богато, выполнено с величайшим знанием стиля и духа той исчезнувшей эпохи, которая, казалось, на веки канула, погребенная под пеплом империи, но теперь чудодейственно, неизвестно какими усилиями и каким волшебством воскресла.

– Это гостиная, – проводил Вердыка гостей сквозь белоснежные, украшенные золотом двери. – Здесь у меня бывали Никита Михалков, Илья Глазунов, посещали меня отпрыски рода Романовых. Цесаревич Георгий сказал, что только здесь, в этой усадьбе, он понял, что такое Великая Россия, которую мы потеряли. А мэр Москвы, который сидел вот на этом диване, сказал, что это жилище достойно графа Шереметева…

Нежно-бирюзовые обои из шелка были с тонкой золотой искрой. Пол был инкрустирован драгоценными породами дерева. Кресла, диваны и тумбочки, бонбоньерки, подставки для ваз, столы, конторки и столики были в стиле безукоризненной классики, из красного дерева, с золотыми имперскими знаками. Повсюду красовались античные вазы, мраморные бюсты греческих и римских героев. Малахитовые часы на камине, изготовленном из яшмы и мрамора, были увенчаны золоченым грифоном. На стенах висели картины в тяжелых узорных багетах – мифология, битвы богов, амазонки, кентавры, наяды.

Белосельцев шел по паркету, как по золотистому льду, в котором отражался лепной плафон с люстрой в виде ослепительно-ярких подсвечников.

– А это мой кабинет. Здесь я не думаю о бизнесе, не подписываю деловых бумаг. Здесь я думаю о России. Уверен, в России восторжествует монархия. Только монархия сделает Россию великой. Здесь, как вы видите, все навевает мысли о Великой Российской империи…

Стол из карельской березы. Диван и кресла, обитые пурпурной царственной тканью, с золоченой бронзой, геральдикой, многократно повторенным двуглавым орлом. На стенах портреты царей. Петр Первый в доспехе из синей стали. Екатерина Великая в кринолине, усыпанная алмазами, с маленькой драгоценной короной. Павел Первый в парике, с красной лентой и шпагой. И снова камин из полупрозрачного голубоватого мрамора с античными золотыми часами. Подсвечники в виде черных арапов, поддерживающих светильники. На столе фолиант, рассказывающий о трехсотлетней русской монархии. Книжные шкафы с прозрачными стенками, дремлющие тускло-золоченые корешки.