Барбара Такман - Августовские пушки Страница 68

Командующим 1-й и 2-й армиями обоим не хватало двух лет до семидесяти. Фон Клук, черноволосый, свирепый, выглядел моложе своих лет в противоположность фон Бюлову, который со своими седыми усами и припухшим лицом казался старше. Фон Клук, раненный в войне 1870 года и получивший благородную приставку «фон» в пятьдесят лет, еще перед войной был выбран на главную роль в будущем марше на Париж. Это его армия должна была стать головой молота на правом фланге, она должна была задавать скорость продвижения остальным войскам. Это она обладала самой большой ударной силой, имея плотность в 18 000 человек на милю по фронту (около 10 человек на метр) по сравнению с 13 000 у фон Бюлова и 3300 у Рупрехта. Но, опасаясь разрыва между армиями, главный штаб решил, что фон Бюлову, находящемуся в центре правого крыла, будет удобнее удерживать все три армии на одной линии. Фон Клук, очень недовольный своим подчинением, оспаривал все приказы фон Бюлова, касавшиеся ежедневного продвижения, чем породил сущий хаос, чему очень способствовала плохая связь. Через десять дней главный штаб был вынужден отменить приказ, причем разрыв между армиями все-таки произошел.

Бельгийцы действовали на нервы фон Клуку даже больше, чем фон Бюлов. Их армия, оказав серьезное сопротивление, сломала график немецкого продвижения и, взрывая железные дороги и мосты, срывала доставку боеприпасов, продовольствия, медикаментов, почты и т. п., заставляла немцев тратить значительные усилия на обеспечение функционирования тыла. Местные жители блокировали дороги и, что хуже всего, перерезали телефонные и телеграфные провода, нарушая связь не только между германскими армиями и главным штабом, но и между корпусами. Эта «чрезвычайно агрессивная партизанская война», как называл ее фон Клук, и особенно франтиреры-снайперы, стрелявшие по германским солдатам, выводили из себя генерала и командиров. С первых же шагов его армии по территории Бельгии Клуку пришлось прибегнуть, по его собственным словам, к «жестоким и непреклонным репрессалиям», таким как «расстрел отдельных лиц и сжигание домов», в ответ на «предательские» нападения местного населения. Сожженные деревни и мертвые заложники отмечали путь 1-й армии. 19 августа, после того как немцы форсировали Гете и не обнаружили бельгийской армии, отступившей ночью, они обрушили свой гнев на Аэршот, маленький городок между рекой Гете и Брюсселем: он первый подвергся массовым казням. В Аэршоте было расстреляно 150 жителей. Количество жертв росло, к ним добавились те, которых расстреляла армия фон Бюлова на подступах к Арденнам и в Тамине, и 664 человека, убитые солдатами Хаузена в Динане. Процедура везде была почти одинаковой. Жителей собирали на главной площади, мужчин в одной стороне, женщин — в другой. Затем отбирался каждый десятый, каждый второй или все, в зависимости от каприза офицера, командовавшего экзекуцией. Их отводили на ближайшее поле или на пустырь за железнодорожной станцией и расстреливали. В Бельгии много городов, на кладбищах которых стоят ряды одинаковых памятников, на которых указан год «1914», а под именем выбита надпись: «Fusillé paries Allemands» («Расстрелян немцами»). Теперь к ним прибавились и новые длинные ряды похожих надгробий — с той же надписью, но другой датой — «1944».

Генерал фон Хаузен, командующий 3-й армией, подобно фон Клуку, считал, что «вероломство» бельгийцев, «умножавших препятствия» германской армии, требовало наказания «самым решительным образом и без малейших колебаний». В подобные меры входили «аресты заложников из числа известных людей, например, владельцев поместий, мэров, священников, сжигание домов и ферм и казнь лиц, пойманных во время свершения ими враждебных актов». Большинство солдат в армии Хаузена составляли саксонцы, и вскоре «саксонец» стало в Бельгии синонимом слова «варвар». Сам Хаузен не мог понять «враждебности бельгийского народа». Он каждый раз удивлялся, когда обнаруживал, «как нас ненавидят». Хаузен горько жаловался на поведение семейства д’Эггремон, в чьем роскошном замке, состоящем из 40 комнат, с садом, оранжереями и конюшнями на 50 лошадей, ему пришлось провести ночь. Старый граф ходил, «сжав кулаки в карманах»; оба сына хозяина не явились к обеду. Сам же хозяин на обед опоздал и хранил упорное молчание, не отвечая даже на вопросы. Так продолжалось до самого отъезда генерала, несмотря на то, что он отдал распоряжение военной полиции не конфисковывать коллекцию китайского и японского оружия, собранную графом д’Эггремоном во время дипломатической службы на Востоке. Такое отношение к себе сильнее всего огорчало Хаузена.

Германская карательная кампания не была, за исключением отдельных случаев, спонтанным ответом на сопротивление бельгийцев. Она подготавливалась заранее, с обычной для немцев тщательностью и педантичностью и предназначалась для того, чтобы сэкономить время и сохранить людей, а во имя этого необходимо было быстро привести бельгийцев к покорности. Важнее всего была быстрота продвижения. Не менее важным представлялось довести до Франции все наличные батальоны; бельгийское же сопротивление, вынуждавшее оставлять войска в тылу для его подавления, срывало планы. Как только немцы входили в город, на его стенах, точно нарывы библейской чумы, начинали белеть заранее отпечатанные объявления, наклеенные на каждом доме и предупреждавшие население против «враждебных» актов. Наказанием для гражданских лиц, стрелявших в солдат, была смерть, как и за различные менее тяжкие преступления: «Любой, подошедший ближе 200 метров к аэроплану или воздушному шару, будет застрелен на месте». Владельцы домов, в которых найдут спрятанное оружие, будут расстреляны. Все, кто укрывает у себя бельгийских солдат, будут отправлены на «пожизненные» каторжные работы в Германию. Деревни, в которых состоятся «враждебные» акты, «будут сожжены». Если же подобные акты произойдут «на дороге между двумя деревнями, к жителям обеих деревень будут применены те же меры».

Короче говоря, провозглашались следующие принципы: наказания за любой враждебный акт против германских солдат будут осуществляться без пощады, отвечать будет вся община, заложники будут взяты в большом количестве. Подобная практика коллективной ответственности, которую столь энергично осудила Гаагская конвенция, поразила мир 1914 года, веривший в человеческий прогресс.

Фон Клук сетовал, что применяемые методы «все-таки медленно действуют против причиняемого зла». Бельгийское население продолжало демонстрировать непримиримую враждебность. «Эти злостные помехи со стороны населения сказывались на жизнедеятельности нашей армии». Карательные акции становились более частыми и жестокими. Мир узнавал о горящих деревнях, дорогах, забитых беженцами, расстрелянных мэрах и бургомистрах от союзных и американских журналистов и от корреспондентов из нейтральных стран. Столкнувшись с запретом Жоффра и Китченера о допуске журналистов на фронт, с первого дня войны они стекались в Бельгию. В частности, там подвизалась замечательная компания американских мастеров репортажа, включавшая Ричарда Хардинга Дэвиса, корреспондента сразу нескольких газет, Уилла Ирвайна из «Колльерс», Ирвина Кобба из «Сатердей ивнинг пост», Гарри Хэнсена из «Чикаго дейли ньюс», Джона Т. Маккатчена из «Чикаго трибьюн» и других. Причем все они получили корреспондентские удостоверения от германского командования и следовали за немецкими войсками. Они описывали брошенные и разграбленные дома, выгоревшие деревни, в которых не осталось ни единой живой души, не считая безмолвно шныряющих кошек, улицы, усеянные пустыми бутылками и битым стеклом из окон, агонизирующее мычание давным-давно недоенных коров и бесконечные вереницы беженцев, с узлами, тележками и зонтиками — ненадежным укрытием на ночь; ночевали прямо у дороги, или в полях, где клонились к земле тугие колосья, — некому было их жать; и повсюду звучал один и тот же вопрос: «Вы видели французов? Где же французы? И где англичане?» Тряпичная кукла на дороге, с головой, раздавленной колесом орудийного тягача, показалась одному американскому репортеру символом участи Бельгии в этой войне.

Девятнадцатого августа, когда в Аэршоте, в 25 милях от Брюсселя, прозвучали залпы, в бельгийской столице царило зловещее спокойствие. Правительство покинуло город накануне.

Флаги все еще украшали улицы, ярко вспыхивая на солнце красными и желтыми полотнищами. В свои последние мирные часы бельгийская столица, казалось, расцвела еще больше, постепенно становясь тихой, почти дремотной. В самом конце дня увидели первых французов — эскадрон измученных людей и лошадей, медленно проехавших по авеню Де-ла-Туазон-д’Ор. Спустя несколько часов по опустевшим улицам промчались четыре автомашины, в которых сидели офицеры в незнакомой форме цвета хаки. Брюссельцы удивленно проводили их взглядами, раздались возгласы: «Les Anglais! Англичане!» Союзники Бельгии наконец-то появились, но слишком поздно для спасения ее столицы. 19 августа через город продолжал идти поток беженцев. Флаги сняли, население предупредили о возможной воздушной бомбардировке.