Лев Якименко - Судьба Алексея Ялового Страница 7

Не забываются страхи и озарения детства!

Что в будущем произрастет из них, как скажутся они в нашей судьбе? Потому что в человеческой жизни ничто не проходит бесследно. Ни обиды, ни радости, ни страдания. Уходят ли они в тайные, сокровенные глубины, в сегодняшней памяти ли они, — все, что было, все с нами, до того последнего мгновения, которое оборвет отмеренное нам… И может, от того, куда и как мы шагнули в детстве или не шагнули, зависит вся наша дальнейшая судьба.

Алеша оттолкнулся от двери. Он шагнул во тьму. Словно в пропасть. Но под ногами оказалась твердь. И тогда он пошел прямо на ворона. Он смотрел на него и говорил про себя: ворон не настоящий. Татусь говорил, набивают чучела из птиц. Они как настоящие, но не живые. Вот и ворон, сделали чучело, повесили над яслями.

И чем ближе подходил, видел мертвую пыль на крыльях, выщипанный хвост… Старое облезлое чучело.

Давно повесили в конюшне, то ли от «сглаза», то ли для того, чтобы отпугнуть ласку. Водился в наших краях такой зверек. Заберется ночью в конюшню, прыг на коня, к утру конь в мыле, будто всю ночь его гоняли, дрожит, всхрапывает, никого к себе не подпускает. Темные люди: не иначе нечистый гонял. А на самом деле ласка, утверждал татусь. Для ласки лошадиный пот вроде лакомства, пьет она его или дышит едким потом и приходит прямо в неистовство. Носится по конской спине, когтями скребет, щекочет, конь взвивается. Бывало, разбивал вдребезги кормушку, рвал поводья, сам в крови и мыле. Погоняет ласка ночь-другую, и считайте, нет у вас коня. Больше он не работник. Вот и вешали ворона, чтобы отпугнуть зверька…

Алеша, стараясь возможно тверже ступать, дошел до самых яслей. Потрогал кольцо, за которое привязывали коня, побренчал им.

К двери возвращался побыстрее. Мохнатенькая тьма шевелилась за спиной. Все страшное, непонятное — оттуда, из мрака. Если бы наверняка знать, что не существует ничего таинственного, загадочного, страшного. Может, коня и нечистый объезжает. Вон у дядька Ивана до того, как он жеребца купил, конь издох, что-то загоняло его. Все дырки позабивали, следов ласки не нашли, дядько Иван с ружьем сторожил — ничего не помогло.

Недоверчиво поглядывал Алеша то в один угол, то в другой. Тьма скрадывала очертания, насупленно густела. На одной стороне, поближе к правому углу, что-то смутно горбатилось. В рост человека. Жалось к стене. Долго вглядывался. Не мог оторвать себя от двери. Принудил себя, сделал несколько боковых шагов. Даже всхлипнул обрадованно: хомут висел на стене с нарытником — шлеей.

Переступал с ноги на ногу у двери. И нет страха. И есть страх…

Титка Марина — мать Василя — выпустила его уже под вечер. Зачем-то понадобилось в конюшню, удивилась: заперто. Открыла — босой хлопчик на пороге, жмурится от солнца. Позеленел весь. Закричала, запричитала, ощупывать начала Алешу…

Алеша за палку — и к хлопцам. Играли они с девочками во рву: лепили домики из глины. Огрел Мишку, тот подскочил, смотрит на него как на сумасшедшего, забыл, видно, что натворил. Алеша и Василя потянул, чтобы помнил. И побрел себе домой. Непривычная, тошнотная усталость давила его. Не для чего, оказывается, и терпеть было. Никто не оценил его выдержки. Ребята заигрались и позабыли, что заперли его одного в конюшне. Горько и пустынно было. Одиноко.

СОБАКА

Мама говорила: собак не надо пугаться. Иди себе спокойно. Или остановись. Собака никогда не бросится на тебя. Если ты ее не дразнишь.

Алеша верил и не верил, но учился не бояться. Какой-нибудь кудлатый Барбос рвется на цепи, на дыбы встает, а он встанет невдалеке, и хотя жутковато видеть эту немо раззявленную пасть, острый оскал клыков, красный вздрагивающий язык в глубине — стоит не шелохнется. Говорит про себя: «Глупая собака, ну чего ты злишься? Ты просто глупая злая собака, и я тебя не боюсь».

А то и прикрикнет вслух тоненьким голосом:

— А ну, цыть, Барбос!

Случалось и чудо: пес тотчас пристыженно умолкал, укладывался возле конуры и даже голову отворачивал. Вину свою понимал. Что мог сделать обидного босой мальчик в затрепанных штанишках с помочью через плечо?

Убеждался Алеша: собак не надо бояться. Он доверял их уму и пониманию.

Другое дело — бешеный пес. Если повстречается тебе собака: морда книзу и пена в углах рта — спасайся поскорее в укрытие, в первую попавшуюся хату, сарай, конюшню. И сразу дверь на задвижку.

Но вскоре Алеша узнал, что человек может разрушить ту дружескую связь, которая установилась между тобой и, например, тем же Барбосом.

Сколько раз проходил он через двор Морозов к дяде Феде «навпростець», сокращал путь, и Барбос лежал себе спокойно, приподнимет голову, проводит сторожким взглядом, как и положено хорошему хозяйскому псу, и вновь голову на лапы, дремлет у конуры.

С двоюродной сестрой Надей проходили они как-то знакомым двором, но, на беду, заметил их Павло Мороз — здоровенный дурень, в шестом уже учился. Крикнул:

— Вы чего через наш двор ходите? Другой дороги нема?

Хозяйский зуд его одолел, пожалел, что дорожку торили через его двор. И чтобы пугануть как следует, к Барбосу:

— Туй! Туй!

Барбос поднялся на дрогнувших ногах, увидел Алешу, повернулся к Павлу, будто удивился, не мог понять, что от него требовал хозяин.

— Туй! Туй! — кричал Павел. Он, понукая, пнул Барбоса ногой и сам бросился вперед, показывая рукой на мальчика и девочку.

Глупая Надька не выдержала.

— Бежим! — крикнула. — Скорее!

И понеслась, только пятки замелькали.

И Алеша дрогнул, позабыл мудрое правило: ни с места, лицом к опасности. Показал спину, побежал. Надька далеко впереди, что ей, ноги длинные, года на четыре старше… А он бежит изо всех сил и чувствует, какие у него коротенькие слабые ноги, какой у него спутанный бег. Куда ему до Надьки! Она так неслась… Ему казалось, он топчется на месте. Оглянулся, пес короткими прыжками настигал его. Он закричал и — вбок. Споткнулся, упал. Пронзительная боль укуса, и морда пса с помутившимися глазами… Алеша изо всех сил ногой в эту морду. Вскочил сгоряча, схватил камень, метнул в отскочившую собаку.

Понукаемый Павлом, Барбос помчался за Надей, но та нырнула в густые колючие заросли.

Алеша глянул на свою ногу: кровь сочилась из ранок, багровела, дымилась. Зарыдал от боли и обиды…

Дома кричал сквозь всхлипы:

— Павло «цькував» собаку… За что? Мы ему что сделали? — Как будто всегда обижают за что-нибудь!

Мама с бабушкой промывали рану чем-то розовым. Потом йоду как ливанули, запекло, сил нет… Бинтовали. Мама требовала: повезти в больницу. Если есть сыворотка, сделают уколы против бешенства. Алеша услышал про уколы — пришел в еще большее расстройство…

Один татусь в стороне. Пристыл в углу под образами. Страшными глазами смотрит на Алешу и молчит.

Самая большая обида, может, в том была. Отец называется, а не заступится… Другой бы давно уже за кнут, побежал бы, отлупил бы того Павла. А он, как мертвый, на одном месте…

Алеша наподдавал, орал так, что стекла тряслись в окнах.

— Замолчи! — вдруг крикнул татусь. Изо всей силы кулаком по столу.

Алешка враз притих.

— Павло натравил на тебя собаку? — со страданием, болью спрашивал татусь. — Ты слышал, тебе не показалось?

Он словно не верил, не хотел верить.

— А как же! Павло! Павло! — оскорбленно выкрикивал Алешка. И вновь принимался рассказывать, как тот гнал на них пса. Кричал: «Туй! Туй!»

Бабушка глянула на татуся.

— Не займай, сыну, того хлопця-сиротину, — сказала твердо. — Бог с ним… А собака кого не кусала, обходилось.

— Что вы, мамо… Как же я могу…

И он действительно не тронул Павла. Слова ему не сказал. Старая Морозиха Павла лаяла, плакала, прощения за сына-дурака просила: не справляется уже с ним, шеяка у него як у бугая, не нагнешь, не всыплешь куда надо…

Вдове Морозихе помогал татусь с того самого времени, как вернулся в село и узнал, что ее муж Василь Мороз погиб, собственно, из-за него. Никогда он об этом не говорил, мало кто и знал об этом — бабушка Алеше под секретом рассказала. И зерном, и деньгами, и по хозяйству — дома сена не косил, а вдове выкашивал. Корову помог купить. Павло в школу пошел: учебники ему, тетради, сапоги и одежду. Алеша без сапог бегал. В школу не ходил — потерпит, сказал татусь. О чем ни просила вдова — ни разу не отказал. Дома об этом даже разговоров не могло быть.

Тут было что-то более высокое, чем простое чувство нравственной обязательности. Долг, который принял он на себя и готов был исполнять до конца. Долг, освященный бескорыстием того, кто тогда, в годы гражданской войны, попытался спасти ему жизнь. И погиб сам.

Случилось это во времена Скоропадского. Объявился на Украине такой гетман, немецкий прихвостень. С гайдамаками и немцами вернулся в свое имение пан Малинка. Кто-то донес, что Петро Яловой ходил по селам, призывал разбирать панское добро, делить землю, а имений не рушить, все это теперь народное, школы, библиотеки в них откроем. У Малинки дочиста все выгребли. И племенной скот, и зерно, и сельскохозяйственный инвентарь. Дом сожгли. Молодой пан сотник как ни лютовал по соседним селам, а мало что смог вернуть.