Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-5 Страница 7

Действительно, на следующее утро, собираясь на работу, я еле-еле поднялся с нар: так болела спина. Но потом, в штреке, как-то разошлась и уже меня не мучила. Тут впервые у меня появился изобретательский зуд. Позже, уже во время моей инженерной жизни, я много занимался изобретательской и рационализаторской деятельностью, имею даже значок «Изобретатель СССР».

И я подумал: а почему мы действительно таскаем эти стойки такой короткой скобой, что заставляем нас гнуться в три погибели, а нельзя ли применить какой-то инструмент подлиннее, наподобие пожарного багра или средневековой алебарды, и спокойно шагать вместе со стойкой в полный рост, не доставляя мук позвоночнику.

Реализовать свою идею я не успел, так как через четыре смены наш горный мастер Петрович, хилый старик в возрасте, по-моему, за шестьдесят, объявил нам с Николой, что оказывается, где-то в отделе кадров записано, что мы — забойщики, и он обязан перевести нас на соответствующую работу.

Эта новость была для нас крайне неприятной. Мы уже видели, как работали забойщики, и труд их казался нам, во-первых, страшно тяжелым, а во-вторых, требующим определенной квалификации, которой у нас, конечно, не было.

Но против власти не попрешь, и забойщиками мы стали. Моей инженерной душе хочется, естественно, показать устройство угольной шахты и применяемые технологии добычи угля соответствующими чертежами, схемами и экономическими показателями, но я думаю, что для читателя это будет достаточно скучно. И я ограничусь самыми краткими сведениями.

Мощность угольного пласта на шахте «Северная» была 8 метров, технологии угледобычи для таких пластов не существовало, и разработка пласта производилась двумя слоями по 4 метра: сначала верхний слой, затем, после посадки кровли — нижний слой. Наш участок работал по нижнему слою, поэтому кровля в лавах была уже нарушенной, в ней попадались и бревна, и доски, различные железяки, а иногда — остатки шахтерской спецовки и рваные резиновые чуни. Все это делало нашу работу гораздо более опасной, чем разработка верхнего слоя при ненарушенной кровле.

Пласт угля именовался «крутопадающим» и залегал под углом 57 градусов от горизонтали, что делало лавы чуть ли не вертикальными, а все это чрезвычайно затрудняло крепежные работы, так как по лаве приходилось не ходить, а перебираться по стойкам с помощью рук некими акробатическими приемами.

В качестве забойщиков нам приходилось выполнять разные работы, но я расскажу о главной и основной — работе в лаве. Добыча угля производилась взрывным способом. Последовательность работ такая: сначала нужно было забурить четыре скважины глубиной в два метра с помощью перфоратора («барана» по-шахтерски) весом в 20 килограммов, держа его при бурении верхних скважин на уровне груди, что было страшно трудно, и более 15–20 минут я не выдерживал. Никола был не намного крепче меня, и мы часто подменяли друг друга. Готовые скважины заряжались патронами с аммонитом, все покидали лаву, взрывник своей крутильной машинкой подрывал заряды, и через некоторое время после проветривания лавы мы все возвращались по своим местам. Значительная часть угля просто осыпалась вниз и через люк направлялась на конвейер, этому процессу помогали отгребщики. А мы, забойщики, начинали зачистку груди забоя, обрушивая разрыхленные, но не упавшие части пласта, действуя главным инструментом шахтера — кайлом. Лава была очень крутой, и много угля падало на нас, на наши плечи и каски. Так что вначале, по нашей неопытности, доставалось нам здорово.

Зачистив и подравняв грудь забоя и подошвы лавы, мы принимались за крепежные работы. Нужно было подравнять подошву, плотно уложить на нее лежень — толстый обапол, вырубить через метр топором гнезда для стоек, очень точно вымерить необходимую длину каждой стойки, отрубить их по размеру и нижний конец затесать на тупой конус, а верхний — в ласточкин хвост для упора в верхний обапол. Затем стойки туго забивались между обаполами, и верхние неровности кровли затягивались различными деревянными досточками и брусочками. Работа, особенно для людей, еще не имеющих опыта и умения работать топором, очень тяжелая и утомительная. Мастер Петрович, как мог, помогал нам с Николой осваивать это проклятое мастерство, и постепенно мы приобретали нужный опыт.

Так началась моя постоянная и регулярная работа на шахте, работа настолько тяжелая, что первое время я к концу смены так выматывался, что, будь моя воля, я бы никогда не выходил из шахты, а отлеживался где-нибудь в теплом тупике штрека. Но моей воли не было, и нужно было идти к клети, подниматься на поверхность, мыться в душевой, одеваться, строиться в колонну и под крики конвоя на усталых и плохо держащих строй «фильтрантов» двигаться в лагерь, где я, опять же в первое время, не мог самостоятельно взобраться на свои верхние нары. И так было со многими.

Однако постепенно все мы, и я в том числе, втягивались в работу, осваивали приемы исполнения отдельных операций, а мы, забойщики, овладевали нелегким искусством управлять топором. И становилось хоть чуть полегче.

Также постепенно стабилизировался и состав нашей бригады, хотя сначала многих из нас часто перебрасывали из смены в смену. Меня эта чаша миновала. В первые дни работы вместе с нами загоняли в шахту и наших женщин, хотя работы для них под землей в достаточной мере не находилось, и они большей частью сидели возле привода конвейера, обсуждая свое невеселое житье-бытье. Среди них была одна полковница, лет тридцати пяти, очень следившая за своей внешностью и сохранявшая даже в шахте очень привлекательный вид. Она была неравнодушна к Николе (а может, просто в шутку это было) и очень часто делала нам замечания по поводу быстрого освоения нами шахтерской лексики. Мы, правда, старались при своих женщинах не ругаться, но в шахте не особенно светло, и мы частенько попадали впросак.

— Ну, Коля, — этаким мелодичным голосом произносила она, — ну, как вам не стыдно?

И мы краснели, хотя на наших лицах, а лица забойщиков были наиболее черными по причине бурения ими скважин в угле, это заметить было трудно, и всячески извинялись перед женщинами.

Дней через пять-шесть начальство, видимо, осознало бесполезность применения неквалифицированного женского труда на подземных работах, и женщины в нашей бригаде больше не появлялись.

В конце концов наша бригада сформировалась в таком составе: человек двадцать нас, фильтрантов, в том числе мой старый приятель по Хорватии Митя Журавлев, и трое вольных — горный мастер Петрович, о котором я уже упоминал, и две молодых девушки — мотористка Катя и пышнотелая, круглолицая и смешливая Шурочка — взрывница. Взрывником она была неважным, в опасные места забираться отказывалась, и мы делали все нужное сами. Очевидно, настоящих взрывников на шахте не хватало, а допускать контакт со взрывчатыми материалами и детонаторами людей из нашего контингента начальство категорически запрещало, опасаясь, что мы вредительски взорвем шахту. Хотя этого добра по штрекам валялось сколько угодно, и взорвать при желании хоть всю шахту, хоть отдельные ее части можно было легко и просто.

Начались допросы. Для этого в нескольких местах внутри лагеря были специально построены небольшие аккуратные домики, где следователи СМЕРШа, в большинстве молодые лейтенанты, и производили эту самую фильтрацию, определяя людей, подлежащих суду военного трибунала. Первым признаком начавшейся кампании допросов было появление в нашей лагерно-трудящейся массе физиономий с синяками и ссадинами, никак не похожими на производственные травмы, так как в шахте чаще ломали руки и ноги, чем лица. Хотя сами пострадавшие никакого желания откровенничать не проявляли. Сильно пострадавших или искалеченных не попадалось, и это объяснялось не добродушием следователей, а, как нам стало известно, нажимом со стороны партийного начальства лагеря и руководителей шахты, нуждавшихся в здоровой рабочей силе, которая уже становилась более или менее квалифицированной.

Вторым признаком этого неблагородного процесса было постепенное исчезновение время от времени из лагеря отдельных людей. Мы уже знали, что сие означает: следователи СМЕРШа принимали решение о передаче подследственных в трибунал, и их переводили в Кемерово, в тюрьму. До нас уже доходила информация о дальнейшей судьбе увезенных людей: производилось новое следствие силами военного трибунала и пятиминутный суд, назначавший 10 лет лагеря или 15 лет каторги. Каторгу давали тем, в действиях которых следствие доказывало особо тяжкие преступления против советской власти. Чаще всего это было участие в антипартизанских акциях на Украине и в Белоруссии. Впрочем, советское понятие о «доказательствах» нам было уже хорошо известно.

Как это ни покажется удивительным и даже смешным, первыми жертвами чекистской ярости стали евреи. Да, да, именно евреи. Оказалось, что даже в казачьем корпусе обнаружилось несколько евреев, которые, очутившись в советском лагере, поспешили заявить о себе, ожидая, что к ним будет проявлено некоторое милосердие как к жертвам и мученикам. И они первыми загремели под трибунал, подчиняясь известной советской логике: если вы, евреи, столько времени были во власти немцев и остались живы, значит, вы, евреи, оказывали немцам какие-то невероятно важные услуги, даже, возможно, служили в гестапо. И по всему этому заслуживаете самого сурового наказания.