Николай Равич - Молодость века Страница 7

Пазухин посмотрел на него пристально, поправил пенсне и уныло поболтал ложечкой в стакане чая с лимоном.

— Ну, какое может быть сейчас настроение? На каждом шагу натыкаешься черт знает на что.

И он с озлоблением рассказал о своем столкновении с Семеновым.

Толстой слушал внимательно. Потом задумался, моргая большими серыми глазами. Наконец, наклонился через стол всем своим большим телом.

— Семенов прав. Никакого «Московского листка» не будет, ваших купцов тоже не будет. И этого кафе не будет. Большевики задумали страшное дело, грандиозное: перестроить всю жизнь сверху донизу по-новому. Удастся ли им это? Не знаю. Но массы — за ними. Наши генералы, конечно, тоже сразу не сдадутся. Принято считать, что немецкие генералы гении, а наши — олухи. Ничего подобного! Наши генералы, конечно, в политике ничего не понимают, от занятия политикой их поколениями отучали, да и в жизни они дураки. Но дело свое знают, и будь у нас порядка побольше, не начни гнить империя с головы, не так бы у нас шла война с немцами. Так вот… (он допил кофе, отодвинул чашку), генералы, конечно, соберутся: «Как! Мужепесы взбунтовались! Свою власть хотят установить! А вот мы им покажем!» Солдаты за ними не пойдут. Но солдаты им пока и не нужны: они из офицеров и юнкеров создадут стотысячную армию. И какая это будет армия! Первоклассная (он закатил глаза). Римские легионы нашего времени.

Он помолчал, потом поднял руку с трубкой.

— Однако армия эта повиснет в воздухе. Ее никто не поддержит, рабочие и крестьяне не пойдут с ними, они поддержат большевиков. Триста лет висело у них ярмо на шее, теперь они его скинули, и никто, понимаете, никто им его больше не наденет. Да… — Он покачал головой, потом повернулся к Пазухину… — Купцы ваши, разумеется, закричат: караул, грабят! Побегут к банкирам в Европу и в Америку: спасите и наши и ваши деньги от большевиков!.. И те помогут генералам. И начнется кровопролитнейшая гражданская война. Страна наша большая, ярости накопилось много, сейчас оружие есть у каждого.

Пазухин уже давно слушал его с открытым ртом и вытаращенными глазами. За соседними столиками все повернулись в нашу сторону.

Наконец Пазухин дрожащим голосом спросил:

— Что же делать? Кто прав?

Толстой поправил очки, задумался.

— Не знаю. С точки зрения высших идей — справедливости, социального равенства и так далее, — правы большевики. Но все дело в том, как они будут осуществляться. Что касается меня, я не годен для такой борьбы. Мое дело — писать. А для того чтобы писать, нужно время.

Он помолчал и прибавил:

— Время, чтобы осознать и понять… Вот тут антрепренер один предлагает на лето поехать за границу. Вероятно, уеду…

Хорошенькая официантка Зося, уже давно стоявшая с подносом, наконец решилась подать счета.

Толстой посмотрел пристально на нее, потом на Пазухина.

— Так вот-с, Алексей Михайлович, что же вы намерены делать?..

Старик вздохнул.

— Буду делать то же, что и делал: ходить в кафе, пока его не закроют, писать, пока будут печатать, а потом, вероятно, помру…

Толстой провел ладонью руки по лицу, как бы умываясь.

— Гм… — потом повернулся ко мне.

— Ну, а вы, собственно, вот вы самый молодой, только что с гимназической скамьи?

— Я уезжаю…

— Куда?

— Я поступил добровольцем в Красную Армию, еду на Южный фронт.

— Вы что же, из рабочей семьи?

— Нет, можно сказать, наследственный интеллигент.

Толстой пожал плечами.

— Не понимаю.

— Видите ли… мне кажется, что это единственная возможность собрать раздробленную сейчас Россию в единое целое и установить в ней справедливый порядок. Я верю в честность большевиков.

Толстой раза два затянулся, выпустил дым.

— Может быть, вы и правы. Иногда устами младенцев глаголет истина.

Мы вышли на улицу. Шел мягкий снежок. Матовые дуговые фонари бледным светом покрывали прохожих, стены домов, мостовую, извозчиков, проезжавших по Тверской. На углу мы распрощались, и каждый пошел по своему пути. В те времена у людей были разные дороги.

В начале января Михаил со своим отрядом прибыл в Москву и поместился в гостинице «Эрмитаж».

Про эту гостиницу во всех путеводителях было сказано:

«Совершенно особняком стоит гостиница «Эрмитаж», Трубная площадь, в собственном доме. Известная каждому москвичу, она не имеет вывесок и приезжими не посещается, так как приезжих принимают неохотно ввиду значительного спроса на номера со стороны постоянно живущих в Москве. При гостинице — знаменитый ресторан».

Ресторан «Эрмитаж» был тем храмом еды, который создали богатые московские хлебосолы, чтобы удивить Европу.

Он имел школу для поваров в Париже и уполномоченных во Франции, в Архангельске и на Волге. В белом зале с мраморными колоннами и с ложами наверху, в зеленом, синем и золотом кабинетах сверкали на столах серебро, фарфор и хрусталь. Великолепный оркестр под управлением Фердинанда Криша исполнял преимущественно классическую музыку. Страсбургские паштеты, зернистая икра, старые вина, стерлядь и форель направлялись вагонами в Москву для того, чтобы попасть на столы богатых гурманов, которые были постоянными посетителями «Эрмитажа Оливье». Здесь капиталисты справляли свои юбилеи, праздновали свадьбы, устраивали банкеты и принимали знаменитых иностранцев…

В «Эрмитаже» чествовали министров-социалистов Франции во главе с Альбером Тома.

Ложи, опоясывавшие верхний ярус зала, имели занавески. Если известный в Москве человек приезжал с дамой и не хотел, чтобы их видели, он шел в ложу, а оттуда после ужина по внутреннему, застланному коврами коридору, в соседнее здание. Это была роскошная гостиница с номерами не менее чем из трех комнат, которые даже до войны стоили от двадцати пяти до семидесяти пяти рублей в сутки. Разумеется, никаких документов там не спрашивали, и никогда ни один полицейский туда не заглядывал. Со стороны бульвара ворота и калитка, ведущие во двор, были наглухо закрыты. Бешеные деньги защищали разврат богачей от постороннего глаза. Москвичи в шутку говорили, что легче попасть в женский Рождественский монастырь, помещавшийся поблизости, чем в эту гостиницу.

Теперь в ней разместился отряд Михаила. Часовой при входе не сидел на табуретке и не лузгал семечки, как в те времена водилось, а стоял неподвижно в положении «смирно».

Дежурный с маузером в деревянной кобуре потребовал документы. Их у меня с собой не было. Тогда он соединил меня по полевому телефону, стоявшему рядом на столике, с Михаилом. И в подъезде, и в коридоре было абсолютно чисто, полы натерты, дорожки выметены. Номер, в который я попал, состоял из нескольких комнат — гостиной, столовой, спальни и бассейна-ванной, стены которой были покрыты зеркалами.

В гостиной среди кушеток тет-а-тет и каких-то пуфов стояли два письменных стола с полевыми телефонами и столик с пишущей машинкой.

В комнате было трое: Михаил, светловолосый, сероглазый человек в кожаной куртке и высокий, с крестьянским веснушчатым лицом и бегающими колючими глазами, солдат в помятой фуражке защитного цвета и расстегнутой шинели.

Михаил стоял, расставив ноги, и смотрел на солдата.

— Ну? — сказал он ему, не здороваясь со мной.

Солдат молчал. Человек в кожаной куртке кашлянул.

— Тофарищ Михаил, этот кофер у него запрали, когда он хотел ухатить со твора.

— Брал ковер? — мрачно спросил Михаил.

— Товарищ командир, — вдруг неожиданно высоким голосом закричал солдат, — я же еду на побывку домой, а ковер этот — ничейный. Он раньше принадлежал буржуям, а теперь, как их выгнали, он ничейный.

Михаил стал краснеть.

— Стало быть, выходит, растаскивай все, что есть?

— Зачем же все, один ковер…

Латыш в кожаной куртке покачал головой.

— Мы тебя путем сутить…

— Не будем, — сказал Михаил, продолжая разглядывать солдата. — Посмотри на себя: шинель расстегнута, фуражка набекрень, небрит, нечесан, ремня нет, сапоги не чищены…

— Что же, выходит, как раньше, при старом режиме?..

— Врешь! Раньше ты кому служил?

— Царю.

— Так. А теперь кому служишь?

— Народу.

— А раз так, служи как следует.

Михаил повернулся к латышу.

— Отпуск отставить. Наряд вне очереди…

Солдат замотал головой.

— Все равно уеду…

Михаил схватил его левой рукой за борта шинели, приподнял, потом поставил на место и, сжав правую в кулак, поднес его к носу солдата.

— Ты это видел? И смотри, не попадайся мне на глаза в таком виде.

Солдат, одурело оглянувшись, поплелся к выходу.

— Стой! Повернись! Налево кругом! Шагом марш!

Когда он ушел, латыш вздохнул:

— Тофарищ Михаил, фы путете иметь неприятность с фаша рука.