Ибрагим Друян - Клятву сдержали Страница 7

Под утро один из раненых позвал меня громким шепотом:

— Доктор! Доктор! Посмотри, что у меня с ногой…

Это был молодой боец с бледным до синевы лицом. Чувствовалось огромнейшим усилием воли сдерживает он стоны. У него оказалось осколочное ранение в области правой голени. Я разбинтовал рану, в глаза сразу бросились признаки начавшейся интоксикации (отравления организма ядовитыми веществами).

Чем помочь раненому? Что можно предпринять в наших условиях?

Я позвал на помощь еще одного врача, хирурга Савельева. Он был старше меня, намного опытнее. Внимательно осмотрев рану, Савельев сказал:

— Начинается газовая гангрена… Видите, резкий отек мягких тканей, наличие фиолетовых пятен. Спасти его может только немедленная операция.

Операция… У нас ни инструментов, ни медикаментов, ни условий для ее проведения. В нашем положении об операции не могло быть и речи. Да и если бы мы смогли ее провести, раненый уже не мог бы идти вместе с нами. А это значит… Мы хорошо знали, что делают гитлеровцы с теми, кто отстает от колонны.

Боец смотрел на нас полными надежды и отчаяния глазами.

Савельев осмотрелся. Конвойные расположились поодаль, на нас не обращали внимания.

— Вот что, — негромко сказал он мне. — Попробуйте пробраться вон в ту крайнюю хату. Вечером хозяйка там раздавала нашим хлеб и картошку. Поговорите с ней. Может быть, она согласится оставить у себя раненого. И еще… Попросите у нее немного спирта или самогона.

Я понял — Савельев решил оперировать, хотя еще совершенно не представлял, как он это сделает. Ползком, стараясь не привлечь внимания конвоиров, пробрался к хате, нырнул в сени.

Хозяйка была дома. Когда я появился на пороге, она испуганно всплеснула руками, бросилась навстречу:

— Уходите! Уходите, ради бога! — просила она, стараясь вытолкнуть меня из сеней. — Немцы узнают, убьют и меня и вас…

— Да не обо мне речь! — перебил я. — У нас в колонне тяжелораненый. У него началась газовая гангрена. Если не сделать операцию, он погиб. Понимаете?

Женщина умолкла, горестно сложила на груди руки. Я рассказал ей, что после операции наш раненый не сможет идти вместе с нами, спросил, согласна ли она на время оставить его у себя.

Постепенно в ее темных и больших глазах испуг уступил место решимости. Она приоткрыла дверь, выглянула на улицу и попросила:

— Подождите здесь. Пойду к соседке. У нее, кажется, есть самогон.

Оперировали мы прямо на земле, положив под раненого взятую у доброй хозяйки самотканую дерюжку. Мы так и не спросили, как зовут бойца, для нас он остался одним из многих безымянных, которым в то время оказывали посильную помощь. Мы дали ему стакан самогона. Ослабленный организм не мог долго сопротивляться алкоголю, и боец быстро уснул. Хозяйка принесла бритву. Савельев промыл ее в растворе марганцовки и сделал несколько разрезов ткани в области раны, чтобы дать выход ядовитым газам. Потом он очистил рану, наложил повязку.

Хозяйка тем временем побывала у других женщин деревни, собрала в узелок кое-что из продуктов: десяток яиц, кусок сала, баночку меда. Все это для того, чтобы задобрить офицера, с которым придется вести переговоры. Обо всем мы с ней договорились заранее: она должна была «узнать» в раненом своего родственника. Иногда немцы отпускали пленных, если у них находились родные из местных жителей. И вот, когда мы по приказу поднялись и построились, она вышла из толпы женщин, стоявших поодаль и бросилась к раненому.

Офицер долго и придирчиво о чем-то расспрашивал ее, показывая плеткой то в сторону нашего бойца, то в ту сторону, откуда мы пришли. Но узелок с подарком сделал все же свое дело. Он наконец приказал вывести раненого из колонны. Женщины с хозяйкой подхватили его под руки, повели в дом. Мы вослед давали им советы, как ухаживать за ним, как делать перевязки.

А колонна снова растянулась по дороге. Опять лай собак, ругань конвоиров, выстрелы в хвосте…

В тот же день нас привели на маленькую станцию, где колонну уже ждал состав грузовых вагонов. Перед погрузкой нас разделили на группы по пять человек, на каждую пятерку выдали по котелку несоленой каши из каких-то твердых эрзац-круп. Есть пришлось на ходу, конвоиры торопили с погрузкой. Вагонов не хватило, в каждый набивали до отказа, с трудом можно было стоять. А когда закрыли тяжелую дверь вагона, мы оказались в полной темноте.

Поезд тронулся.

Никто не знал, куда нас везут. Поезд шел несколько дней, часто делал длительные остановки. За все это время нам ни разу не дали поесть, и живые уже стояли рядом с мертвыми. Когда наконец открыли вагоны, люди стали вываливаться из них, как мешки. Свежий воздух опьянил, какое-то время мы не могли двигаться. Это привело немцев в ярость, выгрузка сопровождалась ругательствами, побоями.

Нас выгрузили на станции Шепетовка. Здесь оставшихся в живых снова построили и погнали в лагерь, который находился в нескольких километрах от станции.

Потянулись кошмарные дни лагерной жизни.

Бежать! Снова вернуться к своим, чтобы с оружием в руках уничтожать ненавистного врага. Эта мысль не оставляла меня ни на минуту. Да и не только меня. Но каждый до поры до времени держал эту мысль при себе, боялся делиться ею с незнакомыми людьми. И на это были основания. То и дело немцы устраивали публичные расстрелы, ликвидировали всех, кто возмущался режимом, кто неосторожно поделился с незнакомым соседом по нарам мыслью о побеге. В каждом бараке у фашистов были специально подосланные доносчики.

В нас едва теплилась жизнь, а голод, побои и непосильный труд делали свое дело. Каждый день умирали десятки, сотни людей.

Казалось, гитлеровцы делали все, чтобы поскорее избавиться от нас. Вот как выглядел «режим дня» в этом лагере смерти. В пять часов подъем. Всех выгоняли на плац, выстраивали, и старосты по баракам докладывали фельдфебелю, сколько в наличии людей, сколько умерло за ночь… Потом гнали нас получать вонючую, похожую на рвотные массы баланду. Каждый получал свою порцию одновременно с несколькими ударами.

После завтрака приступали к работе. Рыли большие ямы для уборных, глубокие рвы для общих могил, ремонтировали дороги. Работали без перерыва до трех часов дня. Если человек падал от изнеможения, на него набрасывались конвоиры и пинками, ударами плеток, дубинок заставляли подняться и вновь продолжать работу. Но часто уже ни пинки, ни плетки не помогали. И тогда один из конвоиров расстегивал кобуру пистолета. Раздавался негромкий выстрел — и немцы приказывали пленным отнести труп к общей могиле.

В три часа — обед. Он отличался от завтрака тем, что в жидком вареве плавал тонкий кусочек мяса. Это была конина, мясо дохлых лошадей, но и ему были рады. Без этих микроскопических доз белка мы все умерли бы.

Смерть на каждом шагу. И не только от истощения, от непосильной работы. Люди умирали десятками от гнойных осложнений в результате плохого ухода за ранами. Не раз мы, врачи, обращались к коменданту лагеря с просьбой оборудовать санитарный блок, снабдить его минимумом необходимых лекарств, инструментов, перевязочных средств. Но просьбы наши оставались без ответа.

Варварским был и сам процесс погребения. Немцы заставляли нас раздевать мертвых догола. Одежда убитых и умерших потом тщательно сортировалась и отправлялась в тыл. Затем специальная команда из военнопленных относила трупы к рвам и сбрасывала их туда. Вначале нам не разрешали закапывать трупы до следующего утра, чтобы для тех, кто умрет за ночь, не рыть новые могилы. Над рвами роились тучи мух. И только страх, что разлагающиеся тела могут оказаться источником инфекций для самих немцев, заставил их изменить этот порядок. Они стали приказывать нам по вечерам присыпать трупы тонким слоем земли.

Сперва трупы сбрасывались в ямы в беспорядке, потом лагерное начальство решило, что площадь используется нерационально, и приказало укладывать умерших рядами. Мы спускались в яму, ходили по трупам, и каждый думал, что завтра здесь свое место займет и он.

Уборная находилась в центре лагеря. Она представляла собой широкую и длинную яму, поперек которой было уложено несколько круглых бревен. Нам даже не разрешили настелить на них доски. Полно было случаев, когда люди срывались с бревен вниз. У охранников это вызывало неудержимый смех, а нам не всегда удавалось спасти товарища.

Работы прекращались лишь с наступлением темноты. Поздно вечером нас разводили по баракам, и с этого времени всякое хождение по лагерю запрещалось. Стреляли без предупреждения. Всю ночь лагерь освещался яркими прожекторами с караульных вышек.

Утром все повторялось сначала.

Однажды в лагерь приехал верхом на лошади какой-то немецкий посыльный. Он привязал коня к столбу и ушел к коменданту. Неподалеку от лошади ремонтировала дорогу группа военнопленных. Лошадь пугливо косилась на них, тревожно переступала с ноги на ногу, прижимала уши к голове… Пленные решили убить и съесть лошадь. Конечно, это была безумная затея, на все могли решиться только люди, доведенные голодом до отчаяния. Воспользовавшись тем, что конвоиры находились далеко, пленные стали медленно подходить к лошади. Почуяв недоброе, та испуганно взметнулась на дыбы, сорвалась с привязи и понеслась по плацу. С вышек открыли пулеметный огонь, к пленным бросились охранники.