Василе Преда - Поздняя осень (романы) Страница 7

— Нику, зачем мы сюда приехали? — спросил растерявшийся Думитру, взяв сержанта за рукав. Потом, смирившись с тем, что последует, посмотрел на ухватившихся со страхом друг за друга девушек.

— Паулина, — шепнула перепуганная Анна, неподвижно уставившись в темноту, — отец нас убьет!..

— Молчи! Не хнычь как баба! — коротко отрезала младшая сестра.

Девушки несмело вошли во двор. В сенях Никулае и Думитру говорили с мужем Рады. Что надумали делать парни? Что может принести этот вечер? Кажется, только Никулае знал, что он намерен делать. Может, он рассчитывал, что при воспоминании о своем побеге Рада и Григоре скорее поймут их? Наверняка так и было. И он был прав.

— Ну, девчонки, — сказала Рада, подходя к ним, — как я догадалась, вы сестры, дочери Матея. Я знаю вашего отца… Ну а теперь заходите в дом. Пусть у вас все будет хорошо!

Она накрыла на стол, но никто не притронулся к еде. Только мужчины, не произнося ни слова, чокнулись стаканчиками с цуйкой. Да и поздно уже было.

Рада на несколько минут исчезла в другой половине дома, потом вернулась, виновато поглядывая на Григоре. Но муж ничем не выражал недовольства, напротив, был весел. Допив до конца оставшуюся в стаканчике цуйку, он поднялся:

— Нику, я буду спать с женой здесь, ты в прихожей, а господин учитель в той комнате. Мы не готовились встречать гостей, но, я думаю, вам будет хорошо. Пусть бог вам даст счастья в жизни!..

Глава четвертая

На другой день, под вечер, в кэруце, запряженной пегой лошадью, в Сэлчиешти прибыл Матей Кырну. Лицо у него было мрачным и сердитым.

Он остановился напротив дома Григоре и долго, не сходя с кэруцы, рассматривал двор через ограду. Потом спустился на землю, сунул под мышку кнут, открыл ворота и вошел во двор. Ближе к дому он замедлил шаг, продолжая осматриваться. На пороге появилась Рада. Улыбаясь, она медленно завязывала на шее платок.

— Здравствуй, братец. Каким ветром к нам? — спросила она мягким голосом.

— Скажи им, пусть выйдут, сестрица, — произнес Матей, не ответив на приветствие и не поднимая глаз от земли. Он явно был не в духе.

Женщина немного смутилась, но продолжала улыбаться, потом повернулась, вошла в дом и вернулась вместе с Григоре. Муж Рады протянул Матею руку.

— Здравствуй! Заходи в дом, выпьем по рюмочке. — Потом бросил жене: — Что уставилась? Принеси быстро чего-нибудь!

— Я хочу, Григоре, сначала увидеть их, а то я ищу их с вечера… Не войду в дом, пока не унижу их!

Рада мигом вернулась с бутылкой цуйки и двумя рюмками. Поставила их на перила крыльца и снова скрылась внутри дома. Она была возбуждена, преисполнена важности. Григоре налил и протянул рюмку Матею, приглашая:

— Выпей, Матей, на трезвую голову такие дела не решишь. В добрый час!.. Да одумайся же ты, ведь дело идет к свадьбе, а не к похоронам. Ты небось приустал с дороги-то…

Матей взял рюмку, переложил кнут в левую руку, выпил одним духом. Откашлялся, вытер рот обратной стороной ладони. Он вроде немного успокоился.

— Скажи им — пусть выйдут!

На пороге в некотором замешательстве появились Никулае и Думитру. Они смотрели друг на друга, не зная, что сказать рассерженному Матею. Поздоровались. Позади них всхлипывали две сестры — они хорошо знали нрав отца и боялись показаться ему на глаза.

— Идите в кэруцу, ничего я вам не сделаю, — процедил Матей сквозь зубы. — Дома поговорим… Мать ночью чуть богу душу не отдала от горя…

Девушки расплакались по-настоящему, медленно сошли по ступенькам крыльца и, держась за руки, пошли вдоль стены, оглядываясь через плечо на отца. Вернее, оглядывалась лишь Паулина, и скорее с вызовом, чем со страхом, в то время как Анна не поднимала глаз от земли, крепко ухватившись за младшую сестру.

— Быстро, дуры, в кэруцу! Пречистая мать богородица! Опозорили меня на все село! — зло выкрикнул Матей, хлестнув их кнутом по спинам.

Сестры вскрикнули, согнулись под ударом, плеть кнута охватила их обеих и обожгла кожу через тонкие ситцевые платья. Они громко, с всхлипываниями, зарыдали и метнулись к воротам.

— Оставь их в покое, Матей! Не греши, не гневи бога! Раз они решили пожениться, пусть так и будет! Дай им бог счастья!..

Матей уже не бежал за дочерьми, а, нахмурившись, повернулся к двум молодым людям, которые все еще стояли на крыльце, ошеломленные этой сценой родительской власти. Был ли действительно Матей так разгневан или же он злился лишь потому, что был не подготовлен к такому повороту событий?

Он снова взял рюмку из рук Григоре, одним махом выпил, не спуская, однако, глаз со своих будущих зятьев. Был ли он убит горем или вел себя так, как полагалось вести себя в таких случаях отцу?

— В субботу вечером приходите со своими к нам, будем договариваться, слышали? А сейчас я и вас готов огреть кнутом, — добавил он с досадой.

Не попрощавшись, он повернулся и широким шагом пошел к воротам, к кэруце, в которой Паулина и Анна сидели в обнимку, всхлипывая. Матей поднялся в кэруцу, не взглянув в их сторону, хлестнул лошадь кнутом, и повозка со скрипом тронулась с места.

Вечерело. Через несколько минут из ворот дома Григоре вышли двое молодых людей; они двинулись в том же направлении, куда скрылась кэруца. Через сотню шагов один из них затянул песню.

Ионицэ Казан был в селе человеком зажиточным. Жена принесла ему в хозяйство несколько погонов хорошей земли, кисет золотых монет, и он распорядился ими умело. Хозяйство у них шло исправно: они построили дом, надворные постройки. Потом выросли дети. Но пришла война, и все переменилось.

Георгицэ, старшего сына, они «похоронили» через три дня после того, как с фронта пришло извещение о его смерти. Марица поступила как все: положила в плетеную корзину выходную одежду сына, горько плакала над ней всю ночь, потом пошла с корзиной в церковь, чтобы поп отслужил панихиду, и раздала его одежду нуждающимся. Под липами перед церковью вырыли сыну небольшую, будто для ребенка, могилку, туда закопали чемоданчик с вещами покойного: смену белья, пояс, бритву, сигареты и спички, несколько монет, его письма с фронта, несколько семейных фотографий, фотографии девушек — он водил с ними хоровод, его губную гармошку и другие вещи. Марица по очереди поцеловала все предметы, полив их слезами. Она не хоронила сына, она лишь справляла обычай. Для нее умер только воин, который принадлежал не ей, а государству, тот большой ребенок в военной форме, что на фотографии стоит среда таких же, как он, ребят. Георгицэ же она будет ждать, пока не вернется, где бы он ни был. И она вовсе не рассердилась на мужа, который принялся копать в конце села колодец.

— Жена, пусть колодец будет как память о Георгицэ… Если люди мне помогут, за несколько дней закончу копать, потом съезжу на базар, куплю сруб, — успокаивал он Марицу.

И селяне помогли ему и вырыть колодец, и притащить желоб, и поставить журавль. Вода в колодце была очень хорошей. Ионицэ набрал ее в бутылку, а дед Костаке посмотрел на свет, потом попробовал на вкус, пополоскав ею, словно цуйкой, во рту.

— Хорошая, хорошая вода, посади и несколько акаций у колодца, чтобы была тень. Потому что, если не утолить жажду в тени, это все равно что не попить. Послезавтра освятим колодец, поговори сегодня же с попом, или не надо, я завтра пойду в церковь, мне все равно туда нужно, и поговорю, чтобы он справил службу как надо. А ты скажи Марице, чтобы приготовила угощение, когда будете справлять поминки по Георгицэ на седьмой день.

Когда все было готово, селяне собрались вокруг колодца в кружок, ожидая священника.

— Смотрите, какой важный, — говорили люди, — хочет, чтобы люди его ждали.

— Да, да, целый день из-за него потеряем, хоть бы сбавил плату за службу.

— Сколько он у тебя затребовал, Ионицэ? Все столько же, видишь? Что поделаешь?

— Грешно говорить так, люди, ведь у него свои тяготы. Церковь надо починить…

— Какие там, к черту, господи, прости меня, у него тяготы.

— Тсс! Помолчите, люди, идет! — И тут же: — Целую ручку, отец, целую ручку…

Поп отслужил молебен и освятил воду, помянув и Георгицэ.

Никулае тоже пришел. Марица его позвала — ведь они были большими друзьями с ее сыном, Георгицэ.

— Никулае, родненький, ты брось соли в колодец после того, как кончит поп, и помоги мне достать воды, чтобы наполнить кружки, — попросила она.

Марица принесла около двух десятков разукрашенных глиняных кружек, расставила их на зеленой траве и смотрела на них, задумавшись о своем. После службы Никулае, согласно обычаю, бросил в колодец соли из глиняной миски, затем взял новую, дубовую, обитую железом бадью и опустил ее в холодную воду. Извлек бадью и осторожно, чтобы не пролить на землю, разлил воду в кружки.

Священник подал знак, что можно пить, и люди по очереди подходили, поднимали с земли кружку, молча пили вкусную воду. В глазах у каждого застыла скорбь, и, хотя никто не говорил утешающих слов, все сочувствовали Марице и Ионицэ. Потом люди разошлись, держа в руках кружки с водой. У колодца остался один только Никулае. Он сел на край канавы у шоссе, словно в траншею, с наполненной наполовину кружкой с водой. Он думал о Георгицэ и невольно вспомнил о давней морозной ночи, когда они вдвоем сторожили колодец на перекрестке дорог накануне крещения.