Николай Гревцов - Синие глаза (рассказы) Страница 7

Он с трудом оторвал взгляд от огонька. Там, за стеклом, начинался иной мир. Мир, в котором тепло, где люди едят картофель с солью и спят на сухом.

Хотелось снова зарыться в сено, и Александр уже решил остаться в сарае — будь что будет, — но тут его взгляд упал на двери, и он увидал крупно написанные мелом цифры и латинские буквы: «Квартирьеры, — сразу мелькнула мысль. — Значит, того и жди, фрицы вот-вот наедут сюда».

Александр выскользнул из сарая, а затем, пригнувшись к, побежал к лесу…

«Сейчас увидят и…» Никто не стрелял. Но все же он бежал пока хватило сил, и, лишь углубившись далеко в лес, пошел спокойно. Шел он в каком-то состоянии полусна, то и дело натыкаясь на стволы деревьев, кустарники. Во всем мире не было сухого места — только вода, холодная осенняя вода на земле, в воздухе, в каждой складке одежды.

Изнеможенный, выбившийся из сил Александр на рассвете встретил старушку, собиравшую грибы и ягоды. Старушка ахнула, потянулась рукой ко лбу, но, видимо, раздумав, не пepeкрестилась. Когда же она услышала слово «окружение», маленькая головка в поношенном темном платке часто закивала, а сморщенные старческие губы несколько раз причмокнули в знак сочувствия.

— Вот беда-то. И к нам в Блинцы нельзя, сердешный… Немец у нас…

Старушка опустила на землю кошелку, достала из нее небольшой сверток. Размотав тряпицу, протянула Александру кусок тяжелого черного хлеба.

— Уж чем богаты… — и снова закачала головой, глядя в измученное серо-зеленое лицо Александра. — Хлеб, сам видишь, какой нынче. Мельницу сожгли, а на жеренках[1] — что за помол. Да и хлеб-то весь убрать не успели. К муке отруби добавляем, картошку.

Александр жадно проглотил хлеб, поблагодарил.

— А скажи, сынок, правду немцы брешут, будто они уже Москвой завладели?

Александр вскинул голову: «Москву?» — мелькнуло в уставшем мозгу: «Нет. Все может быть, а этого быть не может!..» И уверенно, удивляясь своему спокойствию, ответил:

— Что вы, мамаша. Этому никогда не бывать!

— Да вот мы тоже так думаем. Не положено немцу в Москве быть. А только принесла вчерась Любашка, племянница это моя, газету немецкую — и в слезы. Я и сама своими глазами видела. Там, значит, Москва нарисована, Кремль и звезда на нем. А вокруг черные толстые линии, кольцо вроде, и за ним всюду — танки. Это немецкие-то…

— Врут!

И все же, упорно отгоняемая, шевельнулась страшная мысль: «А если и в самом деле?» Вспомнились нескончаемые потоки чужих машин и солдат, двигающиеся на восток, брошенные в кюветах танки, орудия, множество людей в таких же, как он, шинелях, но мертвых — у обочин дорог, среди неубранных полей, в лесах. Всплыло в памяти лицо оставленного раненого.

«Застрели, браток… Все равно погибать… один конец».

А старуха допытывалась:

— Так, говоришь, брешет немец?

«Не знаю… Ничего не знаю!» — хотелось крикнуть, надрывая голосовые связки, крикнуть так, чтобы заглушить все мысли, забыть обо всем. Кровь хлынула в виски, вспомнилось — откуда и почему? — «Лисицы брешут на чрвленые щиты. О русская земле!..»

Что это, бред? Безумие? Ведь еще немного так — и все смешается, и будет хаос и конец.

Собрав всю свою волю, Александр уверенно, но уже ЗАО ответил:

— Брешут! Как собаки брешут! — и едва удержал готовую сорваться с губ ругань.

— А силу немца видел, сынок?

Видал ли он? Да, он видел и близко, на собственной шкуре испытал ее. Никогда ему не забыть, как бросались в пике «мессеры» и «юнкерсы», как десятки танков ползли на развороченный снарядами, засыпанный землею окоп, из которого, закипая, сыпал свинец на цепи немецких автоматчиков покалеченный осколками «максим». Да, он видел дым, грязь, кровь сражений под Ярцево, под Ельней. Видел и помнил. И потому, что видел в бою и не забыл своих товарищей — простых русских солдат, сказал, чувствуя правоту своих слов:

— Мы не слабее, мать.

Старушка внимательно посмотрела на Александра:

— Дай бог правду твоим словам.

Несколько жухлых листьев упало к ногам Александра.

— Немцы давно здесь?

— Да вот вторая неделя пошла. А то наши все проходили… Сначала помногу, а потом уже по нескольку человек… На Москву все шли. — Старушка помолчала, сочувственно разглядывая Александра. — А ты бы, вот, сам-то, шел в Моховку. Погляди, на кого похож. Лица на тебе совсем нет. А в Моховке — спокойно пока. Болота кругом, лес, немец туда и носа не кажет. И недалече отсюда — верст шесть. Подправишься маленько, отдохнешь, а там, к зиме, гляди, бог даст, наши вернутся. Куда тебе идти, такому? Дух один, кожа да кости.

Александр задумался. Может, она и права, старушка? Впрочем, ерунда. Немцы пришли сюда всего семь дней назад — значит, свои недалеко. А пойти в Моховку — это признать себя неспособным продолжать борьбу, наполовину сдаться.

— А партизан там нет?

— Не слыхала что-то, сынок… Мужиков-то у нас всех раньше кого в армию, кого окопы копать забрали. Не слышно пока…

Они поговорили еще несколько минут — Александр был рад человеческой речи. Старушка похвалила урожай на грибы, подробно объяснила, как идти в Моховку. Александр поблагодарил за участие, за совет, за хлеб и пошел. Когда он, пройдя немного, обернулся, старушка смотрела вслед и, встретив его взгляд, робко перекрестила его.

Спускаясь петляющей среди густого кустарника тропинкой к речушке, Александр наткнулся на труп. Человек в серой шинели лежал, уткнувшись лицом в грязь. Затылок его был разворочен выстрелом. Кровь и куски мозга засохли на коротко остриженных волосах, воротнике шинели. Болезненно и томительно сжалось сердце. Кто знает, может быть, через сотню шагов и его ожидает такая же участь?

В пяти шагах от убитого тропинка раздваивалась: одна, сворачивая направо, вела в Моховку, другая, появляясь на другом берегу, — шла прямо на восток, к Москве. Александр глубоко вздохнул и ему показалось, что вместе с ним вздохнули леса, некрасивые деревеньки, серое, низкое небо, что вздохнула вся смоленская земля. Он стиснул зубы, осторожно обошел труп и, перескочив по камням речушку, пошел дальше на восток.

Сапоги окончательно развалились. В них хлюпала вода и мокрые портянки прилипали к озябшим ногам. Ковыряя пальцем дно кармана, Александр находил конопляные зерна и жевал их. Но голод от этого не проходил, лишь еще сильнее хотелось есть.

К вечеру дождь прекратился. В разрывах туч появились звезды — далекие, холодные, чужие. Резко похолодало. Грязь стала плотной и упругой, лужицы по краям затянулись ледком, опавшая листва покрылась мутной пленкой инея.

К утру следующего дня у Александра начался жар. Голову как будто сжимали в тисках. Перед глазами то и дело появлялись цветные пятна и круги — расплывающиеся, колеблющиеся; мелькали и медленна поднимались вверх золотистые искорки, сердце начинало колотиться громко, толчками. Тогда Александр опускался на замерзшую землю и сидел, закрыв глаза, жадно хватая воздух широко раскрытым ртом, пока не становилось легче.

Наконец он понял, что идти дальше — выше его сил. Голова, ноги, руки налились свинцом, подбородок бессильно терся о грудь, и не было никакой возможности оторвать его от шершавого сукна шинели.

«Надо идти в первую же деревню… Если встретят немцы — пусть… Все равно один конец. На глазах у людей умирать легче. А нет немцев — свои люди помогут…»

Он не помнил, когда расступился лес и как, шатаясь, вышел он на огород, примыкавший к новой рубленой избе. Единственное, что осталось в памяти, это комья смерзшейся земли, пучки высохшей ботвы под ногами, а за оконцем, в которое он постучал, зеленые цветы на подоконнике.

Когда Александр пришел в себя — он лежал на широкой лавке. Кто-то заботливо снял с него шинель, сапоги, положил под голову подушку, накрыл овчинным тулупом. Прямо на него из угла строго смотрели глазастые лики святых. Под иконами, немного отступя от стены, стоял стол, накрытый голубоватой клеенкой. Сбоку на подоконнике в обернутых розовой бумагой горшках зеленели цветы. Александр повернул голову. Взгляд скользнул по подвешенной к потолку люльке, по широкой деревянной кровати, увенчанной у изголовья пышной пирамидой подушек, и остановился у русской печи. Около печи наклонилась женщина. Коричневое платье плотно облегало круглые бедра, тонкую талию. Светлые волосы сколоты на затылке в тяжелый пучок. Во всей ладной фигуре женщины, споро передвигавшей на поду чугунки, было что-то молодое, здоровое, сильное. Александр кашлянул. Женщина выпрямилась, повернулась к нему лицом, и он увидел, что у нее серые глаза, сочные губы, высокая грудь.

За многие дни боев и скитаний Александр почти забыл о том, что в этом суровом мире продолжают существовать и неотразимая женская привлекательность, и неповторимая женская мягкость. Те женщины, которых ему приходилось видеть в замерших в тягостном ожидании надвигающейся беды селениях, на пыльных фронтовых дорогах, как правило, были скорбны, измучены, казались поблекшими от забот и горя. Иногда, правда, он вспоминал тех, кого знал и видел раньше, в безвозвратно канувшие в вечность светлые мирные дни. Но это было, обычно, на грани забытья, в полусне. И все они были нереальными и бесконечно далекими. А здесь женщина стояла совсем рядом — только протяни руку. И как ни странно и неожиданно после всего пережитого, особенно за последние дни, первое, о чем подумал Александр, это то, что эта женщина молода и красива. Он отбросил в сторону полушубок, сел, свесив ноги, и спросил хриплым, чужим голосом: