Исаак Гольдберг - Болезнь Страница 7

— Где бы ни был, а ты должен получить с него все, что полагается... правительству... Смотри, Потапов!.. Я не люблю спуску давать!

Канабеевский воодушевился, зажегся энергией, даже повеселел от начальнического гнева, — Селифан понурилея, слушал и поглядывал искоса.

— Я теперь поправился, — продолжал Канабеевский. — Я за всем стану сам следить!..

Селифан поднял голову и быстро посмотрел на поручика.

— У меня, вашблагородье, от вас ничего сокрытого не имеется...

— Ну, имеется там, или не имеется — это я все разберу... Итак, ты вот что запомни: вся пушнина и все другое — теперь доставляется прямо ко мне. Я сам буду присутствовать при приемке.

— Как вам желательней будет, — вздохнул Селифан.

— И вот еще я подумаю — нельзя ли тут у крестьян про пушнину узнать. Ведь и они добывали. У них, я думаю, тоже запасы. И от инородцев они попользовались не мало...

— Вашблагородье! — прервал Канабеевского Потапов и голос у него зазвучал торжественно и проникновенно. — Вашблагородье, упаси вас господь крестьян здешних затрагивать! Упаси господь!..

— Почему это? — вздернул поручик голову. — Запугают они меня, что ли? Так пусть не забывают, что скоро установится связь с отрядом штабс-капитана Войлошникова...

— Тайга здесь, вашблагородье, дичь... Пока там явится, как бы недоразуменья какого не вышло. Крестьян — их пока не тронешь, они ласковые.

— Я, брат, сумею сделать их ласковыми!..

— Да я и не спорю, вашблагородье... Я ведь только про то: пушшай покелева тунгусишки пушнину тащут. А у крестьян повременить надо...

— Ладно, — махнул рукою Канабеевский. — Я еще это обдумаю. Времени у меня хватит.

— Да, конешно! Хватит!..

Ушел Селифан от поручика в этот день расстроенный. Огрызнулся на Устинью Николаевну, несшую со своей половины мягкие шаньги поручику. Злобно пнул щенка, ласково подкатившегося ему под ноги у ворот.

У себя дома Селифан со злостью швырнул на лавку шапку и полушубок и послал за тунгусом, за Тыркулом.

— Ты, гадина! — накинулся он на него, когда тот пришел. — Отправляйся в свое стойбище и скажи от моего имени другим там, что ежели они на этой же неделе не привезут всего, что полагается с них, так бить буду! Так прямо шкуру и спущу со всех!.. У! сволочи, будь вы прокляты!..

Канабеевский перебрал, пересмотрел шкурки, оставленные у него Селифаном, полюбовался ими, а потом подошел к угловому столику. Он наклонился над ним, стряхнул с пачки бумаги («Стихи и настроения Вячеслава Канабеевского, 1920 год. Вблизи Ледовитого океана. Зимою.) пыль, отлистал и отложил в сторону исписанные листки и на первом чистом написал:

17.

В марте солнце стало щедрее. Морозную мглу разрывало оно шире и властней, и тускло-огненным щитом вставало ненадолго и низко над иззубренным краем тайги. На Лене зажигались искорки: самоцветными огнями играли льды.

В марте заволновались, стали чуткими, беспокойными собаки. Они выбегали на лед, слушали захребтовые шумы, ловили взрагивающими ноздрями морозный воздух, искали, ждали, слушали.

В мартовские дни больше и дальше стал прогуливаться поручик Канабеевский. Он спускался с угора на речную дорогу, обходил проруби, уходил на самую середину мертвой, неподвижной реки. И шел от вешки до вешки, оставляя за собою потонувший в морозном тумане Варнацк. Он шел по малоезженной узкой дороге, по той самой дороге, которою два месяца назад ушли Войлошников со спутниками и по которой скоро должны были придти хорошие вести.

Идти было легко: ноги мягко обхватывали высокие оленьи унты, привезенные Уочаном, на руках были пушистые ушканьи с лисьей оторочкой (подарок Устиньи Николаевны) верхонки, в просторной парке было удобно и тепло.

Канабеевский уходил далеко. Канабеевский уносил с собою свои мечты — легкие и приятные: о скором отъезде, о хорошей пушнине, о приятных вещах и людях, которые ждали его там, далеко.

Возбужденный ходьбою, крепким, быстрее гонящим кровь, морозцом, взбодренный этими мечтами, — возвращался Канабеевский в Варнацк, и, если встречал в это время кого-нибудь на своем пути, то весело и благосклонно откликал, коротко шутил, незлобливо и снисходительно поддразнивал.

Однажды, возвращаясь с прогулки, поручик у проруби увидал женщину с ведрами. Она уже набрала воды, присела с коромыслом, чтобы зацепить им ведра и, когда Кашбеевский поровнялся с нею, она легко поднялась, выпрямилась и, чуть-чуть покачиваясь, пошла в угор.

Канабеевский пошел вслед за нею и заглянул в ее лицо.

Он встретил лукавый жаркий блеск черных глаз, заметил смуглую чистоту раскрасневшегося на морозе лица, полураскрытые яркие губы и сверканье ярко-белых, по-таежному белых зубов.

— Здравствуйте, красавица! — игриво поздоровался поручик и подумал: «Чорт возьми! Ничего штучка!».

Женщина повернула в его сторону лицо и на-ходу ответила:

— Здравствуй-ка!.. Прогулку делал?..

— Да! По Лене ходил. Воздухом дышал... А я почему вас раньше не встречал? Вы разве не здешняя?..

Женщина оправила плечом коромысло и усмехнулась:

— Нет, мы здешние... Только я у родных гостила, в Белоключинском. Я оттуда взятая.

— А!.. — протянул Канабеевский. — Вы, значит, замужем?..

— Вдова я... — скромно ответила женщина. — Третий год вдовею...

— Да-а! Вот как! Такая молодая — и вдова!

— Ничего не поделаешь! — вздохнула женщина. — Всему восподня воля.

Они поднялись уже на угор. Женщина пошла быстрее. Канабеевский тоже ускорил шаг.

Тогда женщина обернулась к нему и значительно сказала:

— Слышь, не ходи за мною. Что люди-то скажут?.. Не ходи, не срами.

— Глупости! — рассмеялся Канабеевский. — Уж и нельзя пройти вместе!

— По-нашему, по-здешнему, неладно так... Уходи.

И видя, что Канабеевский не отстает от нее, женщина оглянулась и скороговоркой кинула:

— Разве этакие дела на улице средь бела дня слаживаются?.. Ступай, ради воспода!..

— Во-от как! — засмеялся Канабеевский. — Ну, твоя правда! Ты только скажи, как тебя звать?

— Мунгалова я, Степанида... Ну, ну, ступай с богом!..

Женщина пошла быстрее. Канабеевский отстал и свернул в сторону к своему переулку.

Канабеевский молча усмехался: веселые мысли плелись, слагались в нем.

С веселыми мыслями пришел он к себе домой. Шутил с Устиньей Николаевной, с аппетитом покушал, аппетитно растянулся после обеда на постели и тихо и умиротворенно задремал. Засыпая, видел перед собой встретившуюся у прорубей бабу, и сам себе сказал:

— Находка... Прямо находка!..

18.

Когда в этот же день, попозже, Канабеевский спросил Селифана про Мунгалову Степаниду, тот странно усмехнулся и непонятно ответил:

— Баба — ничего. Не стоит вашего беспокойства, вашблагородье!

Поручик поморщился и брезгливо оборвал его:

— Не твое это дело! Твое занятие — оповестить ее, чтоб пришла, да устроить все без шуму; вот и все! А стоит-ли мне беспокоиться, или нет — это уж, как я решу!..

Селифан помялся, хотел, видимо, сказать что-то, но удержался и мотнул головой:

— Слушаю. Только как бы потом обиды вашей не было бы...

— Ну! Будет! — рассердился Канабеевский. — Будет! и баста!..

Селифан сжался и ушел.

А на завтра к вечеру, когда лежал и грезово думал о разном Канабеевский, за дверью заскреблось, дверь открылась и вошла, встала у порога женщина:

— Звать меня посылал? — весело спросила она. И лукаво добавила: — Сказывал Селифан — постирать тебе требоватся...

— Проходи, проходи! — соскакивая с постели, повеселел, засуетился поручик. — Звал я. Вот хорошо, что пришла! Хорошо!

— Хорошо ли? — засмеялась женщина и отошла от порога, ближе к Канабеевскому.

Поручик схватил ее за шаль, рванул.

— Пусти... Постой! — деловито защищалась женщина. — Ишь ты, ровно маленький... Разоболокусь я... Пусти.

Она, не торопясь, скинула с себя верхнее платье, оправила под бабьим платочком волосы и села на краешек табуретки.

Но поручик обхватил ее за спину и потянул к себе:

— Иди-ка ко мне поближе! — глухо сказал он. — Чего церемонии разводишь?..

— Не ладно так-то!.. — усмехнулась женщина. — За бельем звал... А тут, смотри, Макариха к тебе еще зачем зайдет...

— Не зайдет!.. Не посмеет!.. Ты ничего не бойся!..

— Я не пужливая!..

— Ну, то-то!.. Чего бояться! Иди, не ломайся!..

Канабеевский усадил женщину с собою рядом на постель, стиснул ее грудь, прижал к себе.

— Мягкая ты!.. Сдобная! — вздрагивающим голосом, обдавая ее жаром, сказал он.

— Пусти! — захлебнулась коротким хохотком Степанида. — Всюе измячкаешь ты меня!.. Пусти! Вздыхнуть прямо невозможно...

— Да ты не ломайся... не ломайся... — бормотал поручик, задыхался, обжигался желаньем. Торопился...