Степан Злобин - Пропавшие без вести Страница 70

— Это уж просто истерика, товарищ майор, — возразил тогда Балашову начальник. — Вы же знаете, что на нашей земле они никогда не будут. Мы им на нашу, советскую землю ступить не дадим. До наших женщин и наших детей им никак не добраться! И ваша служба, в частности, товарищ майор, должна для этого послужить надежной порукой… Мы знаем, товарищ майор, что такое фашизм, а ваше дело — знать точно, что такое вермахт! И это не имеет никакого отношения к семейным и любовным конфликтам вашего немецкого «друга». Вы получите предписание завтра в этом же кабинете, из моих собственных рук… А нервы и сантименты к чертям, дорогой товарищ! Большевикам они не к лицу!

И Балашов опять надел военную форму, которую не носил целый месяц.

— Значит, ты, папа, не едешь в Испанию? — спросил его разочарованный сын.

— Значит, не еду, Ваня, — грустно сказал Балашов…

Потом Кюльпе был приставлен к нему в качестве офицера связи на маневрах вермахта.

После случайной встречи у ресторана месяца три он старательно прятал глаза за стеклами очков, а потом, должно быть, решил, что все позабыто, и любезно рассказывал о письмах из Испании своего брата-летчика… Чего стоила Балашову дипломатическая корректность, с которой он, выслушивая тирады восхваления фашистскому асу, должен был давать фашисту отпор только в вежливой форме! Это очень сложное дело — быть военным и дипломатом…

Когда наконец Балашова отозвали из Германии и он получил возможность приняться за теоретическое обобщение своего опыта, он согласился, что не пустить его в Испанию было правильно. Ведь раньше он понимал только кое-что. В последний же период своей службы в Германии он добрался до сущности: он теперь раскусил не только злобную растущую воинственность этих закованных в танки хищников, он понял всю механику их военной мысли, нашел к ней ключи…

Работая над своими выводами, Балашов как бы уже сражался против фашизма, отражая его неминуемое нападение — именно вот это, сегодняшнее нападение, эти самые, сегодняшние танковые удары, при которых ему неизменно представялся конкретным противником именно этот Кюльпе, этот поджарый волк, который прятал холодный, жесткий взгляд за стеклами золотых очков.

Волк тоже почувствовал своего противника, попытался его погубить, и это ему почти удалось…

Будучи уже месяца два в заключении, Балашов оказался как-то переведенным на полтора-два часа в камеру, где находился другой арестованный. Одиночество утомило его, и он в первый момент обрадовался сожителю в камере.

— Вы военный? — спросил его тот. Балашов кивнул утвердительно.

— Японский шпион? — продолжал собеседник.

— Что за гнусности вы говорите! Что за гнусная провокация! — возмутился Балашов.

— Не провокация. Это — опыт! — горько ответил тот. — Военный или ученый обвиняется в каком-нибудь шпионаже — в японском, в немецком, английском. Инженер — во вредительстве, гуманитарий — «чуждая идеология»… Вы ведь, наверное, в партии до революции были?

«Неужели я так состарился здесь, что выгляжу старым большевиком?» — подумалось Балашову.

— Что вы! Я в восемнадцатом только вступил в комсомол, — сказал он.

— А в девятнадцатом — в партию? — продолжал собеседник.

— Да.

— Ну, значит, все точно! — воскликнул он. — Шпионаж или заговор… Лично я уже получил приговор — десять лет. Обвинялся во взрыве Дворца Советов.

«Сумасшедший!» — решил Балашов.

— Но Дворец Советов еще не построен, — все-таки возразил он своему компаньону.

— Не имеет значения, — просто сказал собеседник. — Важно, что я большевик с шестнадцатого. Это самое главное. А вы военный, — значит, шпион… Военные — все за шпионство! Уж такие «порядки»!..

Соседа по койке вызвали через час «с вещами».

— Может, придется встретиться где-нибудь в лагере… До свидания, — сказал тот, уходя.

Балашов так и остался уверенным, что разговаривал с сумасшедшим.

«От одиночества да безделья можно и спятить!» — подумал он.

Но вот после долгого-долгого перерыва, еще, может быть, месяца в два, его снова вызвали на допрос. Балашов ожидал, что его наконец поймут и все повернется к лучшему. Следователь вдруг назвал имя Карла-Иоганна фон Кюльпе.

Даже тогда, когда силою непонятных обстоятельств продолжение разговора было перенесено из кабинета начальника академии в кабинет следователя, слушая повторение обвинений, выдвинутых Зубовым, Балашов был вполне готов отстаивать свои прежние позиции. Он с полной готовностью, вкладывая всю силу личной своей убежденности, писал объяснения, доказывал свою историческую, политическую и военно-теоретическую правоту.

И вдруг тот же следователь внезапно прервал разговор с ним на полуслове и, холодными, злыми глазами глядя ему в лицо, перейдя на «ты», внезапно задал вопрос: сколько денег за все время службы в Германии было получено им, Балашовым, от немецкой разведки?

— Это еще что за дикая выдумка?! — возмущенно вскочил Балашов.

— Сесть! — скомандовал следователь, вдруг сменив интонацию корректного оппонента на окрик, и в руке его Балашов увидал пистолет.

Обвинение было настолько беспочвенным и нелепым, что даже такая резкая перемена тона и обстановки следствия не внушила Балашову опасения за свою судьбу. Все было только глупо и оскорбительно…

— Чем ты можешь опровергнуть это обвинение? — спросил его следователь и достал портсигар. Открыл его, но медлил взять папиросу.

— Даже опровергнуть не считаю нужным подобную чепуху, — с раздражением сказал Балашов. — На основании чего и кто именно меня обвиняет?

Следователь щелкнул крышкой портсигара и закурил, выпустив тучу дыма.

— Это уж лучше тебе знать, на каком основании, — вероятно, на основании фактов. Ты знал такого… — он посмотрел на бумажку, где было записано, — Кюльпе? — сказал следователь. — Такого, Кюльпе, ты знал в Германии?

— Разумеется, знал. Он был основным «консультантом», который следил, чтобы мой взор не проник, куда не хотели господа немецкие генералы, — сказал Балашов.

— Какие между тобой и Кюльпе были денежные дела? — спросил следователь, внимательно следя за тем, что пишет в протоколе допроса его помощник, и в то же время заглядывая в какой-то вопросный листок.

— Никогда никаких денежных дел у меня с Кюльпе не было, — набравшись терпения, ответил ему Балашов.

Ведь как ни нелепо выглядел этот вопрос, все же его задавали серьезным тоном, в серьезнейшей обстановке.

— Ты был в Германии на больших маневрах вермахта осенью тридцать шестого года. Там вы с Кюльпе встречались?

— Каждый день встречался, разговаривал, даже два раза ездил в одной машине.

— Точнее: двадцать третьего сентября тысяча девятьсот тридцать шестого года около полудня? — спросил следователь.

— Не помню.

— Ты пил вместе с ним молоко в деревне?

— Какого числа — не помню, но было, пил молоко, даже два или, может быть, три раза пил молоко. Это что, преступление?

— Я еще напомню, — не обратив внимания на вызывающий тон Балашова, сказал следователь, — ты платил деньги за молоко?

— А как же! Это вам не Россия, «культура»! Выпил стакан молока — и деньги на бочку! — иронически сказал Балашов.

— Кюльпе тоже платил за себя? — перебил Балашова следователь, сухо подчеркивая серьезность вопросов.

— Конечно.

— А потом он, Кюльпе, держа бумажник в руках, сказал: «Кстати, мой русский друг, я хочу расплатиться с вами. Я вам задолжал». И передал деньги, а ты эти деньги взял, не спросив никаких объяснений. Было так?

— Было! — с усмешкой согласился Балашов.

— Ну вот, так-то и лучше! А ты говорил, что не имел с ним денежных дел! Значит, все-таки было? — словно даже обрадовался следователь.

— Было, помню, — повторил Балашов все с той же веселой усмешкой. «Молодцами работают парни! — подумал он. — Так вот оно что за история!» И ему вдруг стало так радостно на душе, что не осталось даже самой ничтожной тени обиды за то, что его заподозрили и обвинили. — Видите, накануне, в другой деревне, Кюльпе просил меня заплатить за него те же самые десять пфеннигов за молоко, сославшись на то, что он не взял с собой денег, — с охотой, серьезно рассказывал Балашов. — Я заплатил. А в этот день, как вы говорите — двадцать третьего сентября, он мне возвратил эти десять пфеннигов.

— Десять пфеннигов, или марок, или десять тысяч, а может быть, десять тысяч еще с нулем — вот об этом-то я и задал вопрос тебе прежде всего: сколько было за все время твоей службы в германской разведке тобою получено через Кюльпе и сколько другими путями, под видом возврата долга или еще под каким-нибудь видом? Вот все это и должен я с тобой выяснить…

Лицо следователя при этих его словах было совершенно серьезным.