Михаило Лалич - Облава Страница 8

У дороги стоит заложенный осенью, еще не доделанный каменный дом под красной крышей. Двери открыты настежь, виден очаг с тлеющими головешками, оставленными рабочими или прохожими.

— Вот здесь и передохнем, — сказал Пашко.

— Может, не надо, — пробормотала Неда, — скоро ночь, а идти еще далеко.

— Потому и надо отдохнуть, что далеко. Было бы близко, ничего бы не сказал. Побереги себя. Ведь не порожняя — силы-то уж не те.

Старик вошел. Какое-то мгновение она колебалась, не продолжить ли путь одной. До вечера еще час-полтора, за это время можно далеко уйти. Потом вспомнила про милицейские посты: пойдешь одна, задержат на первом же шагу. Лучше остаться с бородачом, он не опасен, и, пока она с ним, никто у нее не потребует пропуска. Неда вошла и села на штабель досок.

Пашко разыскал в углу сухие стружки — положил на очаг поверх головешек и зажег.

— Так-то лучше, — сказал он. — Огонь! Усталый человек, отдыхая в холоде, может простудиться и заболеть.

— Случается.

— Случается, а не должно бы! От стольких бед человек не властен оборониться — слабодушен, горемыка, малосилен, но от кое-каких бед можно спастись и ради себя и ради ближнего или хотя бы их поубавить и отдалить. Садись на эту доску! Подвигайся, не бойся. Тебя словно мачеха выкормила — все время чего-то боишься.

Выкормила-то не мачеха, а мать, но все равно боишься. Там, где не чуешь опасности, всегда жди подвоха. Боится она и этого старика, который ей напоминает чем-то свекра — старый лис вот так же подлащивался к ней. Может, и этот захочет того же — все они одним миром мазаны.

Пашко тем временем снял ботинки, завернул штаны, чтобы не прожечь их искрами, и протянул ступни поближе к огню. Потом извлек из сумки «Жития святых» и открыл на странице, посвященной четырнадцатому февраля. Здесь его снова встретил преподобный монах Авксентий, борец против еретиков Евтихия и Нестория. Бегло просмотрев его житие, Пашко подумал: «Много их, этих борцов со всем и вся, и всегда они вызывают подозрение, особенно те, кто борется против людей». Чуть дольше он задержался над житием преподобного Исакия Печерского. «Одолел его демон в ангельском свете, и поклонился он Сатане, думая, что это Христос…» — читал Пашко.

«Эти попы порой просто сумасшедшие, — заключил он, — все пишут, даже против себя. Только что курва стала у них святой, а тут вот демон заставил святого сатане поклониться. Если святые не ведают, что творят, если они не знают, что черное, а что белое, кому же тогда знать? Если черное можно представить белым — а это, оказывается, можно, — то что же нам, грешным, остается и зачем отказываться от того, что нравится? Покаемся перед смертью, когда будем уже ни на что другое не способны, и все простится…»

Он перевернул страницу на пятнадцатое февраля, — Евсевий, пустынник Сирийский, питался исключительно растительной пищей. «Не такая уж это большая заслуга, — заметил про себя Пашко, — и Урош, отец Ново Логоваца, никогда не ел мяса, но это не мешало ему воровать с гумна и хлеб, и сено, красть овец и уводить лошадей и продавать их туркам… Вот святой апостол Онисим дело другое: его привели в Рим и отрубили голову».

— Все-таки в то время было лучше, — прошептал он и устроился поудобней, — отводили людей в Рим и там их казнили, а сейчас Рим вышел из берегов: отправился по свету казнить людей и нанимать других на эту заплечную работу… До того, как Онисиму отрубили голову, он был рабом некоего Филомена из Фригии. Онисим поссорился со своим господином и бежал от него. Апостол Павел мирил их и помирил. В то время, значит, можно было помирить раба и господина, нынче это никому бы не удалось. Сам бог не возьмется, — знает, что не получится…

Так он дошел до двенадцати мучеников, погибших во время царя Диоклетиана в Палестинской Кесарии. Первым был Памфил, пресвитер, исправлявший списки Святого писания; вторым — старый дьякон Валент, тоже ученый человек; третьим — Павел, которого однажды уже бросали за Христа в огонь. Потом пятеро братьев родом из Египта — они возвращались после отбытия наказания на рудниках Киликии и у ворот города назвались христианами. «Все они были казнены, а в их числе и юноша Порфирий, пытавшийся похоронить их тела. Его сожгли на костре; и некий Селевкий за то, что подошел и поцеловал мучеников прежде, чем им отрубили мечом головы; и старец Феодул, слуга римского судьи, поцеловавший одного из мучеников, когда их вели на казнь; и, наконец, Иулиан за то, что целовал мертвые тела мучеников и восхвалял их деяния».

«Вероятно, это была какая-то облава, — подумал Пашко, — вроде тех, что устраивали прошлой зимой на коммунистов. Согнали их с разных сторон и в тот же день перебили. Бог знает сколько воды утекло со времен царя Диоклетиана, и хоть бы что — облавы даже приумножились. Целое государство идет в облаву, а то и три и четыре объединятся, чтоб облава была погуще, а бойня — покровавей. Иной раз большие облавы сталкиваются и дробятся на множество малых облав и упорно продолжают истреблять друг друга. Не ведают, что творят, одна радость, одна забота — упиться кровью, разум не в голове, а в руках и штыке. Должно быть, и это козни Злой Нечисти — ей небось приятно глядеть, как люди друг друга колошматят, а на нее поднять руку не помышляют. Только уж совсем умирая от усталости, люди прекращают бойню и давай каяться и клясться, что никогда больше так не будут. Но верить их клятвам нельзя — люди не держат слова. Просто не могут держать — не в их это власти и не от их желания зависит, все в руках Злой Нечисти, которая где-то притаилась и время от времени напускает на народы волны яда, от которого те и безумеют».

— Вот и в прошлом году были облавы, — шептал он, словно читал вслух, и ему самому было неясно, читает ли он это в книге или вспоминает. — Начали в первых числах Нового года, сразу после разгрома коммунистов под Плевле, в феврале перекинулись к Колашину и покатились по Таре. Как раз тогда захватили раненых коммунистов в больнице. Старый календарь вообще не годится, просчитался Тихо Браге. По его расчетам январь выходил самым черным месяцем в году, с наибольшим числом несчастных дней, но, видно, тут вкралась ошибка — февраль оказался в два раза злополучней. Да это и понятно: ярится старая Нечисть, раненная Новым годом, бесят ее пожелания и надежды людей, вдруг, думает, наступят лучшие времена, и, собрав все силы вод, ветров и тьмы, уничтожает все доброе. В горах завалит снегом, в долинах посеет болезни и ненависть — и в самый короткий месяц года принесет больше опустошений, чем в два-три самых длинных…

И раньше он не любил февраль с его лихорадочными бессонными ночами и представлял его себе злым карликом, размахивающим, как бичом, остовом огромной рыбины. Недомерки, по мнению Пашко, обозленные и обиженные на судьбу, отметившую их малым ростом, всегда стараются как-нибудь отомстить своим более счастливым ровесникам. Обычно эти настырные и ловкие пройдохи мутят воду и ловят в ней рыбку, заводят свары между детьми и войны между взрослыми. С виду они храбрые, и не удивительно — терять им почти нечего, а выиграть иногда можно, хотя бы ратную славу, или деньги, или женщину — то есть то, что обычно им недоступно. «Таких людей, — подумал Пашко, — по возможности надо сторониться. И когда Солнце проходит созвездие Рыб, залезай в мышью нору и остерегайся всего. Зима в те дни будто раненый зверь, погода то и дело меняется, да и люди готовы на стену лезть от постоянного сидения дома, однообразной еды, вяленого мяса и спертого воздуха. Появляются бешеные собаки, вспыхивают эпидемии, пьется пуще прежнего водка, соседи становятся кровными врагами из-за бабьих сплетен… Без нужды до марта не следует выходить из дому, а у этой женщины, видать, большая беда — вот она и сейчас о ней думает».

И в самом деле Неда думала о своей беде, о днях, когда она с легким узелком пришла в проклятый дом на Лазе. Вначале, как обычно бывает, все было хорошо. Ива встретила ее как нельзя ласковей, радуясь, что обрела подругу в лесной глуши. Ладов дядя — Лука Остоин — часто к ним заходил, подбадривал, старался развеселить, а маленький Тайо, Джанин внук, целыми днями веселился и разгонял их тревогу. Потом мало-помалу начало становиться все трудней и трудней. Четнические власти вызывали Неду по делу об убийстве ее свекра; Недины родители и даже сестра, чтобы облегчить себе жизнь, от нее отреклись; родичи Плечовичи, опасаясь мести, порвали с ней всякую связь. Неде казалось, будто все от нее отступились, одни только страшные сны и предчувствия преследовали ее без конца.

Она все могла перетерпеть, кроме одного — Ладо не подавал о себе вестей. Ни разу не пришел, слова ни с кем не передал, словно и он от нее отрекся и сбежал подальше, чтоб она его не нашла. Возникшее подозрение постепенно упрочилось и превратилось в уверенность. Последний раз, когда она видела Ладо, он держался холодно и молчал, словно раскаивался, что с ней связался. Мало того, хотел даже сказать, что раскаивается, но постеснялся друзей, а по лицу его она даже в темноте заметила и по голосу поняла, что он пресытился ею и совсем не рад, что она его разыскала. Вспоминая все по порядку, Неда пришла к заключению, что это началось не в ту дождливую ночь, а задолго до того, тогда, когда Ладо перестал приходить на горное пастбище Яблан; собственно, с тех самых пор, как убил ее свекра в пещере, он не появлялся.