Геннадий Фиш - Падение Кимас-озера Страница 8

Отдача была сильная.

Офицер рухнул в снег.

Я пошел к нему.

А так как лыжи мои остались у крыльца, я шел медленно, зачерпывая в валенки снег.

Выстрелы в деревне не прекращались, но становились все реже и реже.

Из леса выходили уже передовые бойцы нашего отряда.

Позади меня шел Лейно.

Офицер пытался приподняться на локте.

— Ласси! — крикнул я уже почти исступленно. — Ласси, наконец-то мы можем окончить здесь наш диспут.

От неожиданности он даже приподнялся и, увидав меня, поднял маузер.

— Я не увижу моей великой Суоми, и тебе, Матти, уже не купаться больше в ее озерах, — горестно сказал он и вдруг, выплевывая изо рта кровь, крикнул: — Продавшейся красной собаке — собачья смерть! — и выстрелил.

Ласси был отличным стрелком, но гнев и рана сделали его руку нетвердой. Пуля прошла капюшон и оставила в нем дыру.

— Ты опять не попал, Ласси, а вот я попаду...

Он снова поднял револьвер, почти касаясь моего полушубка его дулом.

Я опустил приклад.

Выстрела маузера не последовало.

Я знал Ласси с детства. Он сын хозяина лесопилки, на которой работал мой отец.

Во время империалистической войны многие финские буржуа, надеясь получить независимость из рук победителей-германцев, тайно, через шведскую границу, посылали своих сыновей обучаться в Германии воинскому искусству.

В Германии была даже организована для них особая военная высшая школа — так их было там много.

Можно с уверенностью сказать: девяносто процентов финского комсостава — германской выучки. Организаторы белой гвардии, шюцкора — они; командиры карательных отрядов Маннергейма — они; убийцы тысяч рабочих — они.

Германская армия была разбита, Красная — победила.

Так вот Ласси вместе с другими буржуями отбыл нелегально в Германию и во время революции прибыл оттуда уже законченным белым офицером.

Был митинг на лесопилке. Выступил Ласси, выступил и я, приехавший на побывку из Гельсингфорса. Мы установили на заводе Ласси восьмичасовой рабочий день и организовали завком, а когда пришли в контору проверить конторские книги, Ласси отказался дать их нам и сказал: «С такими негодяями и грабителями, как вы, придется говорить языком оружия».

Он тогда пропал с поля зрения, но теперь мы поговорили все-таки друг с другом языком оружия; это может подтвердить дыра в капюшоне моего балахона, это мог подтвердить и Лейно, если бы...

Я обыскал труп Ласси, добыл документы и пошел обратно в деревню.

Тут только я понял, как нестерпимо я устал и что не в силах сделать дальше ни шага...

Не помню, как я добрался до избы.

Отряд наш уже располагался на привал. Антикайнен распоряжался, высылая вперед новую разведку.

Посреди улицы лежал, раскинув руки, убитый финский офицер.

Я его не знал.

Я свалился, как сноп, на пол, не дойдя даже двух шагов до скамейки. Может быть, меня перекладывали, может быть, по мне ходили, — я не знаю, ничего не помню. Я спал глубочайшим сном.

Но спать можно было не больше трех часов.

В двенадцать часов дня надо было уже выходить и итти на Челку.

Из-под моей головы вытянули подушку.

Так я проснулся. Хейконен держал в руках подушку.

— Чего ж ты взял у бабушки подушку? — укоризненно сказал он, передавая подушку старой хозяйке.

Она встала с печи и, держа в руках подушку, стала его о чем-то нерешительно спрашивать.

Хейконен пристально смотрел на нее голубыми своими глазами и старался успокоить ее.

— Так вы в самом деле красные? — наконец, расхрабрившись, громко спросила она командира.

— Разве ты не видишь, как мы расправились с лахтарями?

— Видишь ли, родной, офицеры говорили, что на триста верст вокруг нет ни одного красного. Даже красная птица сюда не залетит, не то что красноармейцы. Вот почему я и сомневаюсь. Вот и подушка...

— А ты, бабка, не сомневайся, а лучше посмотри на красные наши звезды.

Этот аргумент, очевидно, убедил старуху окончательно. Сморщенное, как печеный картофель, лицо ее засияло, таинственность, наполнявшая каждое движение, исчезла.

Она подошла к двери и стала копаться, вытаскивая из-за резного дверного наличника какие-то бумаги.

Вытащив пачку документов, она стала перебирать их и, найдя, наконец, нужный, протянула его командиру.

Командир принялся читать.

Это была бережно сложенная, заверенная всеми печатями и подписью самого командарма почетная грамота, выданная штабом Первой конной армии на имя бойца товарища Юкко Петрова[10].

— Ну, что ж, вижу — грамота товарища Буденного...

— Так ведь Юкко — это мой сын, — залопотала старуха, бесконечно волнуясь. — Он сейчас с товарищами в лесу от лахтарей скрывается.

— Зови немедленно ребят из леса!

Старуха заторопилась.

Я видел, как она стала на самодельные карельские лыжи и пошла в лес (немногие наши питерские спортсменки-физкультурницы умеют бегать на своих телемарках так, как шла эта старушка).

К тому времени, когда отряд совсем уже был готов к отходу, из леса под предводительством старухи вышла группа людей на лыжах.

Увидев нас, они остановились.

Один пошел прямо к нам.

Этот парень и был буденновцем. Вместе с ним ушли в лес, скрываясь от насильственной мобилизации, произведенной лахтарями, еще девять мужчин.

Они перехватили две подводы с продуктами для заставы и питались захваченным продовольствием. Активно бороться с лахтарями из-за отсутствия оружия они не могли. Продукты были у них совсем уже на исходе, — и вдруг явились мы.

Петров не вполне был уверен в сообщении матери, что действительно пришли красные, и, чтобы не подводить остальных ребят, вышел к нам один.

Его сомнения быстро рассеялись.

— Как это вы, ребята, здесь очутились?

— Как бы мы здесь ни очутились — сами ли пришли или небом сброшены вниз, — но мы здесь, — сказал Хейконен.

Антикайнен, молчавший все время и, казалось, занятый сшиванием разодранного балахона, вдруг встал и сказал:

— Назначаю тебя, товарищ Юкко Петров, комендантом деревни. Двенадцать захваченных винтовок оставляю твоему отряду. Из девяти тысяч трофейных патронов забирайте восемь тысяч. Двух ребят ты отправишь конвоировать пленных. Приказываю тебе именем советской власти соблюдать дисциплину отряда и бить лахтарей без пощады!

Петров, как побывавший в переделках боец, принимая приказ, стоял, вытянув руки по швам.

Приняв приказ, он сказал:

— Служим трудовому народу!

И, выйдя на крыльцо, сорвав белый флаг, — наши ребята забыли это сделать в пылу схватки, — стал им размахивать.

Парни, оставшиеся в лесу, увидев сигнал, пошли, предводительствуемые старухой, к деревне по той самой колее, которую проложил я на рассвете, полусонный подходя к этой деревне.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В глубоком тылу у лахтарей

Мы снова, построившись, как полагалось, вышли в путь. Небольшая закуска и три-четыре часа сна подкрепили нас, и если бы не острая боль в плечах от лямки мешка и ремня винтовки и если бы не ноющая боль в ногах и бицепсах от движения, — все, казалось бы, шло так хорошо, как даже и не мечтали в штабе.

— Не забыл отмечать путь по карте? — спросил, обгоняя меня, адъютант, товарищ Суси.

— Нет, не забыл, товарищ Суси.

Тут только я понял вдруг, насколько труднее, чем нам, приходится нашим командирам.

Они должны проделывать точно такой же путь, какой проделываем мы; кроме того, на стоянках они должны заботиться о безопасности всего отряда, о каждом карауле, посылать разведку, намечать ей цели, выслушивать донесения, допрашивать пленных. Это работа нелегкая. И Суси сверх этого ведет все время дневник отряда. Как у него не замерзли пальцы во время писания, я не понимаю! Как он после разбирал эти каракули, начерченные в тетради на морозе?

Мы снова шли вперед, рассекая своей грудью морозный воздух.

— Эх, напрасно я петуха салом кормил! Какой кусочек загубил! — жалел Тойво.

— А для чего же ты его кормил?

— Как для чего? От сала петух голос теряет. Ну, я и дал ему... Пусть не будит до света. Так нет, все равно не петух — так приказ разбудил, — продолжал сетовать Тойво.

Повалил снег. Густой, липкий, мохнатый.

Мой взвод шел сейчас в середине отряда, но за густой стеной падавшего снега не было видно головных и арьергардных.

Мы шли вперед, пробираясь сквозь эту пелену.

Мы шли быстро. Опять мелькали палки, ноги, хрустел и шуршал уминаемый снег, и свистящее наше дыхание снова разрывало тишину.

Мы шли очень быстро — с грузом в двадцать кило, с грузом нескольких дней немыслимого нашего похода.

Я опять потерял Тойво из виду.