Григорий Мещеряков - Отыщите меня Страница 8

Плохо, что мальчишек не берут на войну. Неправильно это, несправедливо. Наверное, неправду сказал тот пожилой красноармеец, просто наврал для своей утехи. Но он же пришел во сне и позвал Юрку с собой. А может, это был не он, а сам родной отец? На фронт обязательно пустят, потому что лучше пацанов никто в войну не играет. Юрка прошел на кухню, задумчиво сел у стола.

— Мамка, а кто дальше, Финляндия или Германия?

— Обе у черта на куличках, — нехотя ответила она, завязала туго косынку и заспешила на утреннюю дойку.

Пора самому сходить на призывной пункт и запроситься добровольцем. Нельзя канитель тянуть, глядишь, и война кончится. Когда сам на фронт явишься, то назад не отправят. Из Ижовки уже трое сбежали и не вернулись. Розыскной команды на всех не хватит. Утром, поговаривают на деревне, поезда ходят чаще. Юрка был на станции всего лишь один раз. Тетка полгода назад телеграфировала, что будет проездом. Просила повидаться у вагона. Мамке дали выходной, с собой взяла Юрку. Помнится, что шли медленно, устали, потратили почти целый день. Минуты три они покалякали у вагона, и та уехала. В буфете железнодорожной станции мамка накупила карамели и рассыпчатого печенья. Всю обратную дорогу Юрка сосал конфетки. Больше всего его поразили поезда. Они важно дышали через трубы, фыркали белым паром, ползли или катились на колесах, как многоногие гусеницы, да еще свистели, гудели и перекликались на своем паровозном языке. Тормозили и стояли уставшие, отпыхиваясь с дороги… Сейчас им, пожалуй, некогда на стоянках задерживаться, надо безостановочно доставлять грузы и людей фронту. На них Юрка запросто доедет. Хотелось бы, конечно, с напарником, хотя бы с Генькой Морозовым, да кто знает, как дело обернется, вдруг сорвется, а медлить нельзя…

Юрка соскочил с табуретки и суетливо забегал по комнате.

Путь к станции по тропе короче, чем по дороге. Правда, впереди болото, но зато прямей и быстрей дошагаешь.

На первое время хватит припасов. Юрка прихватил краюшку хлеба, кусок свиного сала и бутылку молока: За пазуху спрятал красненькую тридцатирублевочку, что лежала в комоде. На поездной билет хватит, а в других покупках нужды не будет. Мамка, поди ж ты, до сих пор ни о чем не догадывается.

Но к ночи, конечно, забеспокоится, по деревне забегает и шум подымет. Когда записку увидит, совсем голову потеряет. Юрка оставил ее на комоде — тетрадный лист в косую линейку: «Я ушел на фронт. Буду воевать и бить врагов вместе с Красной Армией. Не ругайся больно-то и не переживай. Скоро вернусь. Твой сын Сидоров Юрий».

Мамке сначала, наверное, будет дурно. На первое время, может, даже заболеет. Но пройдет срок, через полгода встретит сына героем, тогда загордится и забудет все до единой обиды и невзгоды; Еще поклонится в ноженьки и спасибо скажет.

Далеко впереди застыла темная туча, но никакой грозы не предвещала.

Часы отсчитывают время…

Часы отсчитывают время. Военное время совсем другое и не похожее на нормальное человеческое. Тянется долго, и ничем нельзя его ускорить, чтобы оно, как в сказке или кино, скорее проскочило, закончилось и никогда больше не возвращалось. Было бы великое счастье вернуть то прекрасное в памяти мирное время. Но у времени нет стрелок. Их придумали, изобрели люди, и, сколько ни крути стрелки часов, они бессильны управлять временем. Часы после смерти человека переходят от одного хозяина к другому и могут пережить десять и даже больше человеческих жизней. Если стрелки их остановлены, все равно время безостановочно идет своим ходом. Не успел заметить, как оно проскочило, миновал уже вечер, и пришла ночь…

— Гляньте-ка, смехи, — басит Князь, — Генералец снова задумался, как великий философ!

Все неестественно и поддельно, в угоду Князю, смеются.

Кто-то ехидно кричит:

— Эй, мыслитель, смотри не свихнись!

Снова дружно гогочут неизвестно чему и оттого походят на маленьких идиотов.

Петька стоял у голландки и грел руки. Черная покрашенная жесть обжигала ладони, приходилось время от времени на них дуть, чтоб остудить.

Может, эти «княжеские» холуи и правы? От вороха мыслей запросто можно сойти с ума. Но куда от них деться, когда они сами без всякого спроса лезут в голову?

Отходить от голландки Петьке не хотелось. Простоял бы тут, у тепла, всю ночь, а разрешили бы, так спал бы у нее стоя или свернулся бы калачиком, как котенок. Металлический корпус карманных часов, упрятанных за пазуху, приятно холодил живот. Сегодня их не удалось тайком завести. Наверное, ход остановился, и стрелки замерли вразброс. Батька этими часами всегда был доволен, они ходили исправно и ни разу не подвели.

— Люблю масло! — прищелкивает языком Князь. Он сидит на высокой и мягкой кровати, по-восточному поджав ноги. Сейчас он паясничает и с каким-то хитрым вывертом намазывает ложкой масло на хлеб, толстый желтый слой на тонкий черный ломтик. Голос у него низкий, совсем не похожий на мальчишеский, прокуренный самосадом или просто давно простуженный. Каждый звук или слово властно разлетаются по всей спальне, приводя пацанов в трепет. Многие не в силах отвернуться и поэтому смотрят голодными глазами в рот Князю. У них опять отняли ужин. Князь далеко высовывает язык и слизывает масло, точно сладкий крем с пирожного. В другие бы, в сытые, времена определенно кого-нибудь стошнило бы, а сейчас одна лишь зависть, скрыть которую голодным невозможно. Князь сверкает глазищами, будто режет острой бритвой воздух. При этом вытирает чьим-то полотенцем масленые губы. Никто, конечно, не ропщет. Ни против, ни поперек слова ему не скажет. Все как один боятся вызвать гнев Князя. Вовсю стараются угодить и умилостивить его хотя бы взглядом, чтоб тот остался в довольном настроении. Прижавшись к теплой голландке, Петька рассматривал Князя. Откуда только такой выродился и выискался?

— Ой, смехи, живот разболелся от обжорства! — изгаляется Князь, а всем, у кого под ложечкой сосет, от обиды, голода и злобы реветь охота. Но они боятся и нехотя смеются.

Ну какой же он «князь», коли ручки-ножки тоненькие и короткие, лицо худущее, бумажного цвета? Глаза на месте не стоят, зыркают по сторонам — то ли от трусости, то ли отыскивают добычу. Нос птичий, похожий на клюв, желваки, скулы, подбородок заостренные, как у мертвеца, смотреть противно, плюнуть не на что. Так много жрет, а все равно телом дохлый, хлипкий, тщедушный. Тощий, как вобла, а возомнил и выбился в «князья» у этих оборванцев из подворотни, собранных под одной крышей беспризорников. Но стоит ему заговорить, даже у Петьки холодные мурашки по спине рассыпаются. Не человек, а безрогий черт. Может, в самом деле гипнотизер? Втихомолку здешние об этом поговаривают. Власть и воля его сильнее всяких писаных правил и законов. Князь тут никого не боится, нет у него страха и перед взрослыми. Многое в бегах повидал Петька, но такой редкой породы кровососа не встречал. Клопа поганого одним пальцем раздавить можно, если он сам от кровавого обжорства не лопнет, на Князя же ни одна рука из целой сотни пока не поднялась. Каждый вечер садится вот так, как азиатский хан на богатых подушках, и до полуночи пирует, спать никому не дает. Волосы у него длинные, на лбу темная челка треугольником, хотя все остальные тут гологоловые, под машинку подстриженные, словно лагерные или изоляторные.

Порядки он завел, как в настоящем княжестве. Распределил всех на «холопов», «холуев» и «падлу». Ближе и вернее всех «холопы». Они стоят в проходах между койками, готовые, подобно псам, на жертву броситься. Еще ждут, когда им перепадет кусок какой с «княжеского» стола. Он бросит небрежно, они поймают обглодок, заглотят, как жадные дворняги, и преданно благодарят. Только что языки не высовывают. Петька готов лучше с голоду сдохнуть, чем ловить отбросы и походить на жалкую собаку. «Холопы» в спальне, в столовке и на территории всегда рядом с Князем. Таскаются за ним поодиночке, а то и всей ватагой. Они бьют с оглядкою, следов и царапин на лице не оставляют. Отобьют отменно печенку, пацан потом неделю за бок держится и от боли мается.

«Холуи» теснятся в сторонке, чуть-чуть поодаль от Князя, и прислуживают ему еще усерднее, чтобы выбиться в «холопы». Эти твари особенно стараются и пуще всех из кожи лезут. Они кидаются на «падлу», будто овчарки с цепи срываются. Морду синяками, фонарями и фингалами разукрасят, готовы шею свернуть, голову оторвать и в форточку выбросить. За то время, что Петька здесь, навидался всякого. Кто не угодил Князю, получи свое сполна. Больше всех достается «падле», иногда и «холуям» перепадет, но «холопов» пальцем никто не тронет, кроме самого Князя. Он редко кого из них бьет ладошкой по щекам. Сексоту, жалобщику совсем хана, не простят. Доведут до полусмерти, может, и того хуже. Ведь тут «проходной двор»: кто прибывает, кто исчезает, люди тасуются, как карты в колоде, не задерживаются и особенно-то не запоминаются.