Михаил Лыньков - Незабываемые дни Страница 82

— В деревню, к матери?

— Нет, здесь, в городе, останусь.

— У меня бы переночевал.

— Не стоит лишний раз к тебе наведываться. Лучше, чтобы поменьше людей здесь околачивалось.

Костя Заслонов шел по улицам городка. Присматривался к редким прохожим. Прислушивался к тому, как стучали ставни, которые рано-рано, едва только начало сереть на дворе, прикрывали окна, чтобы тщательно заслонить от чужого глаза все, что происходило внутри. И казалось, что за этими ставнями, не пропускающими на улицу ни одного луча света, нет ничего живого. Всюду было тихо, глухо, не слышно человеческого голоса, отзвука песни, звонкого смеха, музыки. Городок словно вымер, не то притаился, все чего-то выжидая, на что-то надеясь. Только возле кино, скупо освещенного холодным синим светом, толпились люди, слышались голоса. Но это были чужие люди, чужие слова, чужие голоса. Чужая музыка прорывалась сквозь двери наружу, надрывно повизгивала в репродукторе на площади. Бравурные марши не умолкали, они звучали странно и казались неуместными над этой пустынной площадью, на которую врывался студеный ветер и сыпал сухим колючим снегом. Снег падал и шуршал на объявлениях, плакатах, на большом портрете, где в мертвом синем свете улыбался, как помешанный, человек с черной прядью на лбу. И тут же на столбах — огромная карта на фанерных щитах. Жирные синие стрелки прорезывали ее в разных направлениях. И две из них, как острые змеиные жала, нацелились на два города, одни названия которых вселяют теплые чувства в человеческое сердце, сердце наших людей. А марши все гудели и порой в стареньком репродукторе на площади сбивались на что-то, напоминавшее волчий вой или завывание собаки.

«Вот почему вы радуетесь, гады! Вы, как змеи, стремитесь ужалить нас в самое сердце. Не бывать этому! Не удастся вам, зеленым гадам!»

Косте показалось, что он даже высказал свои мысли вслух. Почудилось, что хрустнули пальцы — так больно сжались кулаки. Но это скрипел снег под ногами, скрипели заснеженные Доски тротуара. Ему даже почудилось, что скрипят они не в такт его шагам.

Потом ему подумалось, что кто-то произнес ею имя. Замедлил шаг, прислушался. И уже отчетливо услышал:

— Подожди, Костя!

Голос показался таким близким, знакомым, что у него даже встрепенулось сердце. Он оглянулся и увидел, что к нему действительно спешит человек.

— Зову, зову, а он ничего не слышит, видно, задумался о чем-то?

И тут же:

— Вот и встретились вновь! Что ж ты не здороваешься, Костя?

А он стоял удивленный и немного встревоженный. Спросил:

— Надя! Как ты попала сюда и зачем ты тут ходишь?

— По делам, Костя, по своим делам.

Он обнял ее, приласкал.

— Наденька, я так рад, так рад. Видишь, случилось так, что мы и не повидались, и не поговорили как следует. Ты, видно, стеснялась там, в присутствии матери, говорить со мной. Да это и понятно. А мы так давно с тобой не виделись. Так давно…

Он потянулся поцеловать ее, но она мягко и настойчиво уклонилась.

— Не надо, не надо… И неудобно на улице, еще люди увидят. Пойдем, Костя. Стоять нельзя, тут поблизости немецкие часовые, еще нивесть чего подумают о нас. Пройдемся вот по той улице, там тихо, спокойно. Ты, видно, на квартиру опешил?

— Угадала, Надя!

— Я уже наведалась к твоей хозяйке. Думала, что ты обязательно должен там побывать, да и где тебе еще остановиться? Но ты, видно, у Чичина задержался. Ну, понятно, пока друзей обойдешь! Надо же всех проведать.

— Откуда ты знаешь, что я у Чичина задержался?

— А где тебе быть? С кем встречаться? Я же каждого твоего товарища знаю…

Они пошли по тихой улице. Деревянные хаты, редкие каменные дома давно окутал ночной сумрак.

— Тише, тише, Костя, не грохочи так сапогами, остерегаться надо.

— А что?

— Да теперь без пропусков нельзя ходить. Раньше можно было, а теперь они боятся, в каждом человеке партизана видят.

— Это хорошо, Надя. Значит, наших людей боятся.

— Конечно, боятся. Но и нам рисковать без нужды не стоит. А я вот, Костя, так спешила, чтобы встретиться с тобой, поговорить обо всем. Откровенно говоря, я что-то ничего не понимаю. Мать твоя плачет. О чем-то туманно говорит, намекает, а сама вся в слезах. Ничего я не понимаю. Я все спорила с нею, чтоб она и думать не смела! Да что я говорю, об этом и вспоминать не стоит. Да это же просто немыслимо. Нет, нет, нет… Ну, давай вот пройдем еще по той улице, потом назад. Мы еще наговоримся обо всем. Да, Костя?

И она робко глядела на него, словно боялась неосторожным словом, даже догадкой оборвать счастье встречи, о которой столько думала, столько мечтала все эти месяцы.

Видно, и ему, Косте, хотелось как можно дольше продлить минуты свиданья, чтобы ничем-ничем не омрачить своей радости. Так хотелось вновь вернуть все пережитое, все былое, когда можно было с ней свободно ходить по этим улицам, мечтать вместе, увлекаться всякими планами на будущее, спорить, спорить весело, горячо, ибо эти споры были связаны с их мечтаниями, смелыми полетами в будущее. Он очень увлекся техникой. За короткое время прошел путь от ученика ФЗУ до инженера-паровозника. И с такой же страстью, с таким же увлечением, с каким он когда-то мастерил какой-нибудь замысловатый циркуль или сложный ключ, он отдавался теперь паровозному делу. Иногда жалел, что должность начальника депо оставляет ему мало времени для еще большего усовершенствования своих знаний. Его мечтой было стать в будущем инженером-конструктором, творцом этих умных машин. А они могут быть еще более совершенными, более красивыми, более удобными, ибо нет предела прогрессу техники. То, что сегодня преде является шедевром, через какой-нибудь десяток лет нам будет казаться похожим на машины прошлого столетия, машины-увальни, в которых сама идея движения — живого, стремительного движения — была подавлена, ограничена несовершенными формами. Посмотрите на сегодняшние паровозы, даже их внешний вид вызывает представление о стремительности, полете, смелости. Их ажурные колеса, что намного выше человеческого роста, напоминают легкий взмах соколиного крыла. А вот они тронулись и с ласковым присвистом пара пошли, пошли, завертелись, и экспресс промелькнул перед вами, как молния, как мысль.

Заслонов любил технику, любил говорить о ней. И страшно негодовал, если кто-нибудь относился с равнодушием ко всем его увлечениям. И когда, бывало, в разговоре, проявив лишний пыл, замечал, что Надя начинает позевывать, ом укоризненно говаривал:

— Эх ты, медицина!

Надя вспыхивала, как солома:

— Что это значит?

— Ну ты подумай: я ей говорю, говорю, рассыпаю перлы, а ей хоть бы что!

— Мне кажется, Костя, что ты немного фетишизируешь свою технику.

— Нет, нет, нет… Я не забываю о человеке, творце техники. Я всегда помню о нашем человеке, человеке социализма, который ставит технику на службу лучшему будущему человечества.

— А мы?

— Вы? — И, уже слегка подтрунивая над ней, говорил в шутливом тоне: — Вы народ отсталый, как вся медицина. Если технике предстоит великое будущее, то у вас его нет. Что вы станете делать при коммунизме, когда мы создадим такие условия жизни, такие условия, что все болезни канут в небытие, и всякие там чахотки, язвы и раки отойдут в область преданий, да еще останутся в ваших учебниках и трактатах, которые мы будем разглядывать, как старинные папирусы.

— Ты уже здесь переборщил, однако! А кто же создаст эти условия, о которых ты говоришь?

— Кто? Мы, люди техники…

— Нет, уважаемый паровозник! Их создаст весь народ, представители разных профессий. Тут никто не будет последним, ни техники, ни медики, ни рабочие, ни колхозники. Да и все эти категории трудящихся трудно будет отличить одну от другой, так как каждый работник будет представителем и воплощением высшего человеческого разума. И всех их будет объединять принадлежность к одной партии, партии коммунистов.

Эти споры обычно кончались миром. И они уже говорили о любви, о большой любви к человеку, которой когда-нибудь подчинится все на свете, чтобы человек жил счастливо и ощущал себя подлинным владыкой мира, которому покоряются все стихии природы, открыты все ее тайны, все неисчислимые возможности каждого атома. И порой они спрашивали друг друга, будет ли счастлив человек, когда вся его жизнь станет легкой, беззаботной, без тяжелых драм, и трагедий прошлого, без преждевременных утрат своих близких, без жутких потрясении вроде стихийных бедствий, кровопролитных войн. Каждый соглашался с мыслью, что будет счастлив. Перед человеком стоят еще миллионы неразгаданных тайн природы, тайн жизни и смерти, тайн конца и начала, тайн бесконечности времени и пространства, неизведанных тайн космоса. Человеку и при коммунизме много будет дела, найдется над чем думать, к чему стремиться в беспредельном полете творческой мысли. Значит, человек будет счастлив, ибо перед ним раскроется путь великих побед в будущем.