За год до победы - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 82

свету, удовлетворенно крякнул – сшитая из сиреневого командирского коверкота гимнастерка сидела на Пургине лучше не надо – была подогнана миллиметр в миллиметр, такие гимнастерки кроят только в кремлевских пошивочных и носит их высший начальственный состав РККА. – Теперь иди, речью займись. В помощь тебе никого не дать?

– Спасибо, сам справлюсь!

Но через пять минут в комнату к Пургину врывался всклокоченный Данилевский, привычно протирал пальцами очки, потом тер серебряною медаль, привинченную к кожаному борту пиджака, чтобы лучше блестела.

– Свихнуться можно! – жаловался он. – Оказывается, на фотоаппарат надо два пропуска – въездной и выездной. И на меня два пропуска. И на машину с шофером! Итого восемь пропусков. Сумасшедший дом! А ты чего строчишь? Заметку в номер?

– Речь!

От этого сообщения Данилевский приподнимался на цыпочки и больше не шумел, говорил только шепотом:

– Ну-ну!

Побыв немного у Пургина, он задом пятился к выходу, задом открывал дверь и исчезал, чтобы через пять минут появиться снова.

Серый выступал в своем репертуаре.

Время в этот день тянулось удручающе медленно – Данилевский измаялся, главный измаялся, Пургин тоже измаялся – и настолько, что у него начали ревматически болеть кости, их ломило, словно у столетней старуха, сердце колотилось так громко, что случалось, он не слышал говорящего – все заглушал частый бойкий стук, ледяной зверек, свернувшийся глубоко внутри, распространял вокруг себя холод.

В очередной свой приход Данилевский сказал:

– Черт, забыл! Тут странная телеграмма пришла, перед самым твоим приездом. Ее отбили, когда ты в поезде находился. Вот телеграмма, – Данилевский достал ее из кармана, отдал Пургину, – очень странная, более странной телеграммы я не встречал.

Пургин развернул серый бланк с плохо пропечатанными линейками, на которые была наклеена телеграфная лента. «Дельфин не выдержал разлуки покончил собой». Подписи под текстом не было.

– Что она хоть означает, можешь сообразить? – спросил Данилевский.

– Нет.

– Дельфин какой-то!

– Дельфин, дельфин… – Пургин пожал плечам, хотя сразу сообразил, что дельфин – это бесшабашный верткий, схожий с огромным веселым пескарем дельфиненок из санатория – спасенный им «крестник», который остался вместе с прежним Пургиным в прошлом.

Он расправил телеграмму пальцами и бережностью, трогательной аккуратностью своих движений заставил Данилевского задать вопрос вторично:

– Ну что, вспомнил?

Пургин покачал головой:

– Нет.

– Да плюнь ты, – Данилевский хлопнул его по плечу, выбрось из головы, – баба какая-нибудь, которую ты за умение плавать прозвал Дельфином! Не скрывай и не стесняйся. На курорте это каждому положено. Хотя самоубийство… Что, такая горячая любовь была? До гроба?

– Я же сказал, Федор, что не знаю.

– Ну да, самоубийство – это иносказательное… Рассталась, значит, с тобой навсегда, из записной книжки вычеркнула, из памяти выплеснула, – Данилевский неожиданно смущенно захихикал и задом удалился из комнаты. – Оно и лучше! – выкрикнул он из коридора.

Наступил вечер. Пора было ехать в Кремль. От ожидания устали уже все – устала вся «Комсомолка». Главный напоследок вызвал к себе Пургина.

– Ну-к, поворотись-ка, сынку, в последний раз! Все ли в порядке?

– Все в порядке, – устало ответил Пургин.

– A ты не перечь, поворотись, раз требуют.

Пургин неохотно подчинился.

– Можно ехать, – наконец разрешил главный.

По торжественному случаю черная редакционная «эмка», на которой ездил только главный, была вычищена, вылизана, она блестела до того ярко, что от боков ее отпрыгивали солнечные зайчики, даже резиновые скаты, не самые новые, со стершимся рисунком и седыми боковинами, и те выглядели так, что в них можно было смотреться.

– В какие ворота поедем, выучил? – строго, становясь сразу незнакомым и важным, этаким официальным человеком из присутствия, поинтересовался у водителя Данилевский, располагаясь поудобнее на заднем сиденье.

Шофер глянул на него в навесное зеркальце.

– Выучил, Федор Ависович, – в те самые, в которые сам товарищ Сталин въезжает, с красной звездой на шпиле.

– Звезды в Кремле есть только на башнях, на воротах их нет.

– В те, куда с Большого моста въезжают, от Дома Правительства. Где Тухачевский жил.

– Я тебе покажу Тухачевского! – не удержавшись, воскликнул Серый, схватился рукою за щеку, будто у него болел зуб. – Ты чего мелешь? Не было никогда такого человека!

– Если что не так – извиняйте, товарищ Данилевский! – поугрюмел шофер.

– Голову на плечах надо иметь! – назидательно произнес Данилевский, поскреб пальцами щеку. – Этот груз никогда не бывает лишним.

– Верно, товарищ Данилевский, – согласился шофер, – спасибо за науку!

– Раз от Большого Каменного моста, то значит – Боровицкие ворота. Раньше их называли не воротами, а проездной башней.

– Ага! – тускло подтвердил шофер. – У меня на бумажке именно они так и записаны – Боровицкие. Но башня ли? Ворота!

– Удивительная штука – Кремль, – оттаял Данилевский, – архиудивительная, Валя, – сказал он Пургину.

– Валяй, читай лекцию! – сказал Пургин.

– Я по Кремлю когда-то диплом в институте защищал.

Пургин удивился.

– Вот не знал!

– Материал в голове до сих пор сидит, не вытряхивается. Рассказать-то я расскажу, но ты, когда будем в Кремле, – засеки. Не то ведь когда еще тут побываем.

– Лекция – лучшее средство от мандража.

– У Боровицких ворот, кстати, находится колокольня Ивана Великого, так от ее макушки до воды, до Москва-реки значит, – более ста метров. Ничего колоколенка? Нигде в мире такой колокольни нет. Все колокольни ниже. А, Валя? Наполеон, когда отступал, под Ивана заложил порох, рванул – и обкакался, Иван Великий оказался сильнее француза и крепче пороха.

Он рассказывал еще что-то, бледный потный Данилевский тыкал рукой в окно машины, в дома, в рекламные щиты, но Пургин уже не слушал его – не мог, а Данилевский, не замечая состояния Пургина, продолжал рассказывать.

В Боровицкие ворота их не пустили – ворота были «закрыты на режим» – велели гнать в объезд, по набережной к Китай-городу, а там свернуть налево, на брусчатку – въезд на награждение ныне производится оттуда.

Через каждые десять метров стоял военный – все патрульные были сработаны по утвержденной мерке; одного роста, фигуристые, с талиями, как у осы, крест накрест перехваченные ремнями, в синих широких галифе, заправленных в козловые генеральские сапоги, с тяжелыми кожаными кобурами, плотно прижатыми к телу, с одинаково цепкими бесцветными глазами и лицами, также слепленными по кем-то подписанному и заверенному гербовой печатью стандарту, – такие лица никогда не запоминаются, сколько в них не вглядывайся.

Пургину, едва он увидел военных, захотелось выскочить из машины. Он едва сдержал себя – сцепил зубы, перестал дышать. Все-таки годы, проведенные на диване, сказались: портвейновое время, разделенное на двоих с Корягой, тоже было не лучше – худой мосторговский портвешок делает человека храбрым на пару часов, не больше, потом Пургина и Корягу охватывал страх и они начинали слушать улицу, подъезд, лестничную площадку, «вычислять» шаги – свои это или чужие? – юг малость скрасил прошлое, дал Пургину возможность привыкнуть к тому, что есть другая жизнь, но юга было слишком мало.

Оформление въездных пропусков заняло немного времени, и «эмка» «Комсомольской правды» пристроилась в хвост небольшой колонны. В открытое окошко заглянул хмурый военный в энкаведешной красно-голубой фуражке:

– Оружия нет?

Данилевский, словно