Василий Быков - Волчья яма Страница 9

На случай дождя у бомжа была сложена неширокая печурка в обрыве, где хранилось несколько сухих головешек. Обжигая руки, солдат принялся переносить туда мелкие головешки с огнем, совать их в печурку. Но не успел. С неба вдруг обрушился ливень, на прибрежном песке заплясали дождевые пузыри, река задымилась под множеством струй. Костер сразу осел и потух. Уже промокнув в своем бушлате, солдат бросился к печурке, чтобы спасти принесенные туда головешки, но опоздал – с обрыва на печурку обрушился дождевой поток, залил все. Парень в растерянности опустил руки, да так и остался стоять под дождем.

Вскоре с болота притащился бомж, также промокший до нитки, но с кучей лягушек. Тот сразу понял, что случилось, и впервые матерно выругался.

– Что теперь? Сырыми их жрать?..

Он бросил лягушек наземь, и те неторопливо поскакали под дождем в разные стороны. Бомж подошел к размытой печурке и стоял, сердито поглядывая на солдата, который чувствовал себя виноватым. Но что он мог сделать в такой ливень? Бомжу все стало ясно без слов. Вконец расстроенные, они взобрались на обрыв и встали под крайней суковатой сосной. Оба молчали, понуро наблюдая за бушующими водяными потоками. Не скоро еще ливень начал стихать, лениво морося мелким дождем. От обычно бодрого настроения бомжа почти ничего не осталось.

– Что-то мне сегодня, – начал он упавшим голосом, опускаясь на мокрую траву под сосной. – В груди сдавило, не продыхнуть...

Солдат насторожился, дожидаясь, что бомж объяснит, что же произошло, но тот умолк. Недолго постояв рядом, солдат поглядел в моросящее небо и пошел на обрыв. Хорониться от дождя уже не имело смысла, и он спрыгнул на берег.

Положение их ухудшалось. Вроде появилась надежда, нашли способ не умереть с голоду, и на тебе – этот внезапный ливень... Как им теперь без огня? Да и бомж... Не заболел ли? А недавно похвалялся: закаленный организм, никакая радиация не берет. Нет, пожалуй, перед атомной чумой никто не устоит. Все дело в сроках.

Так что же, черт возьми, им делать?

Прежде во многом, что касается зоны, солдат полагался на бомжа, человека более здесь опытного и знающего. Но вот выяснилось, что и бомж не все может и не все знает. Кое-что надо постигать самому. Если не поздно.

Между тем надвигалась сырая промозглая ночь, следовало подумать, как и где ночевать. В норе-землянке бомжа все обвалилось, лезть туда было невозможно. Немного подождав, пока утихнет дождь, они начали устраиваться на обрыве. Недалеко в лесу солдат наломал мокрых еловых ветвей, колючий ворох которых принес к обрыву. Вдвоем с бомжом они ровно разложили их на мокрой земле под крайней сосной, и бомж с трудом отдышался.

– Как-нибудь, солдат, – обнадеживающе сказал он. – Главное, не падать духом...

Похоже, падать духом он не собирался, по-прежнему цеплялся за какую-то призрачную надежду. Впрочем, так, видимо, и лучше, подумал солдат. Чем стенать и киснуть, лучше делать вид, что худшее не наступило. Еще наступит...

Но как жить с такой перспективой?

Наверно, надо бы ему родиться с другим характером. Просто легче ко всему относиться. Как бомж, которому все нипочем. Если бы он сдержался и там, в казарме, сумел пережить стыд, как это сделал его земляк Петюхов, наверно, не случилось бы того, что загнало его в западню.

Относиться ко всему иначе или вообще никак не относиться? Все-таки он человек, а у человека должно быть такое, чем поступиться он не может. Нет у него на это ни прав, ни возможностей.

Вот он и не поступился. Ну а чего добился?

Добился того, что его физическое существование оказалось под угрозой. Погибнет он – исчезнет и сама способность реагировать на все радости и печали жизни, исчезнут все проблемы.

Словом, угодил в волчью яму. Сколько куда ни прыгай – не выберешься.

Еще не совсем стемнело, бомж улегся на колючую еловую постель, подобрал мокрые ноги.

– А ты что? – сказал он. – Иди ложись. Вдвоем теплее будет.

Солдат еще долго и молча сидел рядом, думал. Когда совсем стало темно, пристроился на лапнике за спиной бомжа. Стал вроде согреваться и уснул...

Бомж лежал тихо, стараясь лишний раз не ворочаться, не тревожить парня. Сна у него не было, чувствовал он себя скверно, впрочем, не первый уже день. Сначала думал, что простудился на болоте, хотя на простуду его состояние мало похоже. К тому же полагал, что невосприимчив к простуде – давно не кашлял и даже забыл, когда последний раз болел гриппом. Теперь же такое ощущение, будто слиплось и болит правое легкое. Порой болело так, что невозможно было вздохнуть, и он обходился мелкими частыми вдохами. Даже небольшое усилие давалось ему с трудом. С трудом он управлялся и на рыбалке с длинным удилищем, не легче было нагибаться за шустрыми лягушками на болоте. Хорошо, что поначалу их там было много.

После полуночи, кажется, уснул. Но, как и все последние ночи, спал мало и скоро проснулся, лежал, вслушиваясь в лесной шум. Таинственные звуки ночного леса его давно не тревожили, он ничего не боялся ни в лесу, ни в городе. И даже тут, в зоне, его ничто не могло испугать. За спиной тихо посапывал солдат, от него шло слабое, ровное тепло, оно успокаивало. Все же вдвоем лучше, чем одному, думал бомж, даже с дезертиром, а может, и с убийцей. Все-таки он, пожилой, нуждался в том, чтобы рядом был молодой. Со стариком интереснее, но молодой обнадеживает, самого делает моложе. Даже такого закоренелого бомжа, как он.

Впрочем, он тоже не всегда был бомжом, когда-то имел собственное имя, фамилию и даже носил на плечах погоны. Служил офицером – заместителем командира по технической части, зампотехом – на языке военных. Последние пять лет его службы проходили в далеком приполярном гарнизоне, где он жил с женой, заведующей офицерской столовой, и пятилетним сыном Дениской.

Далеко не каждый офицер способен был выдержать здесь три, четыре, а то и пять лет изоляции от страны, пока дожидался замены. Снежная ночь без дня (или день без ночи, что одно и то же), леденящая стужа, гнетущее чувство заброшенности на краю света многих приводили в состояние хронического конфликта с начальством, семьей, нередко – с самим собой, что в таких случаях кончалось выстрелом в висок. Военные невольно искали отдушину и зачастую находили ее в бутылке. Или чаще всего – в бензиновой бочке, в которой «Военторг» завозил на Север 95-градусный спирт. Этот бочковый напиток сильно отдавал бензином, но из-за ржавчины обрел вполне благородный цвет коньяка и в течение полярной ночи потреблялся весь без остатка. Когда же его не хватало, в местной лавке резко возрастал спрос на одеколон, лосьоны, различную бытовую химию.

Зампотех никогда даже во сне не видел свое скорое бомжовское будущее, служил, как все, – до поздней ночи крутился на работе, пил не больше других, старался не очень конфликтовать с начальством. Не конфликтовать было невозможно, этого не поняли бы ни сослуживцы-товарищи, ни подчиненные, ни само начальство. Двенадцать и более часов, с давно помороженными руками, в боксах и парках возле настылой, заиндевевшей, вечно неисправной техники, на стуже и сквозняках, в постоянных стычках с начальством – своим и проверяющим – все это выматывало силы и нервы. Единственным спасением было расслабиться, выпить за дружеской беседой с другом, восстановить нервные силы, чтобы назавтра их снова растратить в тех же самых боксах и новых стычках.

Так продолжалось несколько лет, наверно, все-таки он дождался бы запоздалой замены, если бы однажды, в самый пик полярной ночи, в их гарнизон не прилетел новый ракетный командующий. Генерал только что был назначен на высокую должность и проявил железную решимость навести порядок в самом стратегическом роде войск. Устроив двухдневный разгон в подразделениях, сняв с работы двух командиров и трех их заместителей, генерал отправился на ближайший – за 250 километров – аэродром стратегических бомбардировщиков. Как большой начальник он не мог ездить на каком-нибудь штатном армейском «УАЗе» и прихватил с собой в самолете специальный правительственный «ЗиМ», который его и подвел. А заодно оборвал и без того малоуспешную карьеру автомобильного зампотеха.

Впрочем, давно все это было, за много лет бомж обо всем передумал и многое переосмыслил, не держал застаревшей обиды на строгого генерала, который, по слухам, доживал век на подмосковной даче. Бомж понимал: сам виноват, надлежало быть осторожнее, усерднее, осмотрительнее. Но как убережешься от всего, если самый близкий тебе человек – жена только и караулила, чтобы где-нибудь подловить его, подставить начальству, похоже, находя в этом свое мстительное женское удовлетворение. Конечно, у нее были основания, он не очень баловал себя трезвостью. В тот раз после грозного генеральского разбора в клубе части, когда командующий уже выехал за проходную и все с облегчением вздохнули, они с другом хорошенько поддали в аккумуляторной, и он, притащившись домой, завалился спать. Накануне ночью спал всего два часа после суматошного предпроверочного аврала в автопарке и теперь заснул как убитый. А тут жена толкает в плечо – прибежал дежурный, передает приказ командира полка: срочно выехать на двадцать седьмой километр, где застрял командующий. Дежурные механики уже ездили, не могут понять, в чем дело, – двигатель не запускается. Что было делать сонному, да еще нетрезвому зампотеху? Обложил матом жену и натянул полушубок. Машину он довольно скоро наладил (забарахлила цепь высокого напряжения), и она завелась. Но пока копался в двигателе, опытный глаз командующего, наверно, что-то заметил. Выяснил его фамилию и кивнул адъютанту: запиши. Зампотех подумал: для благодарности в приказе и даже скромно порадовался. Приказ о результатах высокой проверки пришел действительно скоро, но к нему был приложен другой – об увольнении из кадров группы офицеров, не справившихся с занимаемой должностью, среди которых значилась и его фамилия. И это – за два года до выслуги с пенсией, с неладами в семье, при острой нехватке жилплощади в гарнизоне, невозможности найти там какую-либо работу.