Сергей Голубов - Снимем, товарищи, шапки! Страница 9

– Двух попаданий в одно место почти никогда не бывает… А мне надо знать, чем «они» работают…

«Юнкерсы-87» с черными крестами на крыльях носились поверху. Пикируя, ревели бомбардировщики – падали, взлетали и снова падали. И на перекрестках улиц а-ахали в ответ зенитки. Вдоволь наползавшись по воронкам, Карбышев отправился с добычей к себе в гостиницу, в номер, и уселся за письменный стол. Перед ним лежало написанное ночью и оставшееся неотправленным письмо. Он спрятал его в карман кителя. Но мысль, рожденная его видом, не спряталась вместе с ним. Карбышев разложил на столе осколки бомб и выкладки на листках блокнота. Затем надел очки и приготовился писать совсем другое письмо в Москву. Носились «Юнкерсы», ревели бомбардировщики, а-ахали зенитки.

Карбышев готовил доклад о новых явлениях войны: авиабомбы. Тогда их вес еще не превышал полутонны…

В номер вбежал какой-то генерал:

– О чем вы думаете? Шоссейный мост через Неман разбит. Придется объезжать по деревянному, южнее Гродно…

– Объезжать? Зачем?

– Командующий переводит штаб в лес. В городе оставаться больше нельзя…

– Да ведь фашисты бомбят уже, наверно, и тылы и резервы.

– И по второй оборонительной полосе бьют, и по штабам, которые за ней…

Однако решение командующего было правильно: лучшее из возможных. Уже смеркалось, когда по деревянному мосту, что на пятнадцать километров выше Гродно, прямо под ливень красных трассирующих пуль проскочил броневик, увлекая за собой целую колонну легковых и грузовых автомашин.

Елочкин дописывал письмо в Брест, когда быстрый и громкий стук в окно заставил его оторваться и поднять голову.

– Товарищ военный инженер третьего ранга, вас немедля в штаб участка требуют!.. Елочкин распахнул окно. Но посыльного уже и след простыл. Удивляясь и все еще поглядывая на белые листики неоконченного письма, Елочкин живо натянул сапоги и вышел из дома. Странный, двойной гул наполнял воздух. Было в этом гуле что-то похожее на далекую артиллерийскую пальбу – рывки могучих звуков, то сливающихся вместе, то распадающихся на отдельные удары. Но было и другое – такое тесное сцепление множества летучих свистов, что выделить из него хотя бы один самостоятельный звук было невозможно. Оба гула шли с границы. Первый не двигался с места, а второй несся поверху, с неимоверной быстротой нарастая в силе. «Фашистская авиация, – вдруг понял Елочкин, – летит бомбить наши города…» И, спотыкаясь обо что-то в предрассветном сумраке, натыкаясь на что-то, через что-то прыгая, он стремглав помчался в штаб участка…

В штабе был сам начальник УНСа.[5] Он только что приехал с границы. Лицо его было бледно, губы дрожали.

– Товарищи, – говорил он, – гитлеровцы перешли нашу границу. Надо сниматься и отходить… Это – война…

Елочкина будто по голове ударило; он вспомнил о «свадьбе» на доте, до завершения которой остается, вероятно, всего лишь несколько часов.

– А работа? – с отчаянием в голосе крикнул он. – Ведь с бетоном работаем, остановить нельзя…

Но никто не ответил на его вопрос. Да и сам он тут же понял, что прокричал глупость.

– А… семьи? – трепещущим голосом спросил кто-то. – Как прикажете с семьями?

Начальник строительства вздрогнул и отвернулся. Несколько мгновений он молчал, как бы о чем-то думая. Потом медленно выговорил среди общей тишины:

– Я потерял свою семью. Пионерский лагерь разбомблен. И там… Спасайте, товарищи, детей и жен… Сколько на участке «ЗИСов»?

– Четыре.

– Это под семьи. Отправлять прямо в Москву.

Дивизия, проследовавшая сутки назад к границе через местечко, где стоял штаб участка, вышла на указанный ей рубеж и развернулась на фронте в сорок километров, образовав очень тонкую линию сторожевого заслона. В ночь на двадцать второе июня – было около трех часов – пробойные колонны танков и гитлеровской мотопехоты внезапно врезались в редкое расположение советских войск, укрепленное почти исключительно лесными завалами, смяли его, прорвали и, выйдя на большие дороги, понеслись вперед.

Начальник УНСа приказал выдвинуть вперед строительный батальон и немедленно приступить к рытью траншей. С батальоном ушел Елочкин. Затем велел подготовить к вывозке негромоздкие материальные ценности, механизмы и продукты. И, наконец, составил и подписал общий приказ об эвакуации с назначением места встречи эвакуируемым со всех участков в Лиде. Приказ начали передавать на соседние участки по телефону, но связь тут же оборвалась.

Ночь подходила к концу. Солнце встало, и весь восточный край неба заполыхал в огне. Розовые облачка не то убегали куда-то, не то просто таяли. Разгоралось утро – светлое, чистое, веселое. На сверкающе-синем небе появился горбатый разведочный «Хейнкель-126», покружился над «точками», над траншейными работами, брызнул пулеметной очередью, швырнул несколько маленьких бомбочек и ушел в синеву. Елочкин был на самой передней «точке». «Хейнкель» ушел, а к маскировочному забору, окружавшему дот, храпя и лязгая, уже подступали танки. Дула их орудий смотрели на «точку». Не эти ли машины прорвали несколько часов тому назад нитку нашей дивизии на границе? Елочкин сбежал с купола «точки». Надо было сейчас же снимать и уводить строительный батальон. Надо было… Он не успел додумать, что еще надо, потому что грохот орудийного огня заглушил его мысль. С этой минуты ему казалось, что он уже ни о чем больше не думает, а только действует…

В десять часов утра участок сдвинулся с места. Строительные батальоны ехали на грузовиках, а начальники – на пикапе. Шофер дал газ, и машина, на которую попал Елочкин, рванулась вперед. За машиной бежал вприпрыжку квартирный хозяин Елочкина и, размахивая в воздухе новыми синими галифе своего постояльца, кричал:

– Сто тысенц дьяблов! Цо еще забыли?

Хозяин отстал. Навстречу мчались глина, пески, валуны пустынных дорог и стены хвойных лесов по сторонам. Еще немного, и машина наскочила с хвоста на кричащую толпу ополоумевших людей. Они тащили на себе странные, неожиданные предметы: корыта, гладильные доски, хомуты, ведра, лампы. У этих людей были потные, грязные, изуродованные страданием и ужасом лица. Из глаз их глядело отчаяние. Длинная колонна человеческого горя медленно вилась по дороге. Машина обогнала ее. Путь шел на подъем – все круче да круче. Был полдень. Солнце припекало. Горячая пыль забивалась в носы и в легкие – люди чихали и кашляли. Вдруг пронзительные вопли и грохот автоматного огня донеслись сзади, оттуда, где ползла, извиваясь по пыльной дороге, лента гибнущих людей. Что такое? Эсэсовские мотоциклы насели на хвост колонны, расстреливая ее, безоружную, в упор. Мотоциклистов было немного. Елочкин и еще несколько офицеров с задних машин живо ссадили двух-трех из пистолетов. Прочие исчезли. Но дело было не в них. Появились мотоциклисты, появятся и танки. С высоты, на которой стоял обоз эвакуирующегося участка, в бинокль, сквозь блеск солнца и пыль, уже нетрудно было разглядеть грозную погоню. Задача была теперь в том, чтобы, уходя перекатами, оторваться от противника и во что бы то ни стало прийти на место встречи – в Лиду.

Город только что встряхнулся и вздохнул после первой бомбежки, когда в него вкатилась автоколонна строителей. У коменданта узнали, что место сбора в лесу под городом. Комендант советовал отходить на Минск.

– Опять отход? – спросил Елочкин.

– А вы что думали? – отвечал комендант. – Иль непонятно?

Елочкину было очень понятно. Но он был молод и горяч. Нетерпение в нем кипело. Он смотрел на печальный городок, куда занесла его кривая судьбы, на полусъеденные веками развалины гедиминовского замка, на циклопические камни обвитой зеленью решетчатой башни, на величественные и грустные остатки прошлой славы и мечтал о славе настоящего. Борьбы и победы страстно хотел он…

В лесу под Лидой собрался почти весь личный состав УНСа, несколько строительных батальонов, начальники участков, инженеры. И здесь тоже никто не сомневался в необходимости дальнейшего отхода. Начальник УНСа указывал маршруты. Под вечер он созвал начальников участков, сменных инженеров, – командиров батальонов и рот.

– Товарищи! – начал он свою короткую речь. – Через Лиду отходит стрелковый корпус. Я только что договорился с его командиром. Он согласен дать нам оружие. А шанцевый инструмент…

– Ура! – в восторге крикнул Елочкин.

– Ур-ра! – понеслось по лесу.

Через город отходили линейные части. Шли они с непрерывными боями, то и дело занимая оборону. За городом, на дорогах, еще действовали регулировочные посты. Но грозные огневые всплески прорезали ночь. Гитлеровцы бомбили шоссе не только по колоннам, но и по одиночным машинам. К утру открылась горькая картина. И на полотне дороги, и по обочинам, в канавах, и далеко в стороне от канав – везде, куда глаз хватал, – во множестве виднелись трупы людей, чемоданы с разинутой пастью, детские распашонки и бесчисленные предметы домашнего, теплого, уютного обихода. Казалось, будто кто-то незримый взял да и высыпал все это сверху на землю, и как оно упало, так легло и лежит. А на самом деле это был только след, который оставили потоки беженцев, пролившиеся по этому пути под огнем самолетов.