Игорь Всеволожский - Неуловимый монитор Страница 9

— Гляди, товарищ Травкин, узнаешь? Никак наш «охранитель» собственной персоной! И ухо заштопано.

Шпион, обмякший, с готовыми выскочить из орбит глазами на позеленевшем лице, болтался в могучих руках матроса, как тряпичная кукла. Теперь и я узнал этого человека. Ну конечно, это он приходил нас «охранять» в Киеве; его мы с Овидько видели в городке на Дунае! Вот тебе и «охранитель»!

— Наука нам, простакам! — сказал мне Володя Гуцайт, когда «рыбака», еле волочащего ноги от страха, увели вниз. — Ведь это я его тогда в Киеве отпустил!

Да! Недаром Крылов говорит:

— Бдительность, бдительность и еще раз бдительность!

«Рыбаками» занялся особый отдел. Они сначала, разумеется, отпирались. Говорили, что и Овидько, и я, и Гуцайт заблуждаемся, что мы обознались, что они жители города и после пожара подались в селение: у них все сгорело. «Пришлось рыбной ловлей заняться. Виноваты, граждане начальники. Виноваты, — канючил свое мой «знакомый», — нарушили приказ, да жить-то ведь надо, деток кормить махоньких. Мы бедные люди, не дюже грамотные. Так что ошибка вышла, граждане начальники. Не дайте сгинуть бедным рыбакам».

Утром Коган сфотографировал лодку и обоих задержанных. Фотографии показали в рыбачьем селении. Рыбаки в один голос заявили, что подобных лодок у них нет и никогда не бывало, на таких богачи состязались в гонках в Браилове и Галаце.

Одни рыбаки говорили, что задержанных никогда не видали, другие — сомневались: «А бес их знает, может, и прибежали из города. У нас нынче городских пруд пруди. Но одна древняя старушка глянула на фотоснимки и всплеснула руками:

— Бог мой, да ведь это ж тот самый, что служил в сигуранце[2], а в сороковом году сгинул куда-то!

Она признала того, с заштопанным ухом…

С «рыбаками» было покончено. Убедившись в том, что их ставка бита, «рыбаки» перестали запираться и рассказали много интересного. Тогда Крылов послал ночью на другой берег озера двух матросов с ракетницей. Три красные ракеты вспыхнули в ночной темноте. Не позже чем через час (начинало уже всходить солнце) двенадцать «юнкерсов» стали бомбить пустой берег, камыш и кустарник — ложное место корабельной стоянки. И вдруг с нескольких направлений на них налетели наши истребители. Завязался короткий бой; три «юнкерса» были подбиты. Загорелся и один истребитель. Летчик выпрыгнул на парашюте и упал в озеро. Мы подобрали его…

Вот какую придумал Крылов ловушку для «юнкерсов»!

Наши пограничники, морская пехота и армейские части изнемогали в неравной борьбе. Советские воины жестоко бились за каждый метр родной земли. Бои еще шли на берегах Дуная, изрытых оспинами воронок, перепаханных вдоль и поперек снарядами и минами. Пятеро храбрецов, засев в камышах, потопили десяток лодок с переправлявшимися солдатами. Сами матросы все уцелели…

По озабоченному лицу Кузнецова, по нахмуренным лицам Алексея Емельяновича и комиссара, по обрывкам услышанных фраз я понял: снаряды подходят к концу, артиллерийские склады на берегу взорваны вражеской авиацией (неистовый грохот и яркое пламя рассказали об этом); пополнения запасов ждать больше неоткуда. Дальнейшая борьба в тылу врага с ограниченным количеством снарядов становилась явно бессмысленной.

— «Морской бог», — сказал, войдя в кают-компанию, Алексей Емельянович («морским богом» он называл капитан-лейтенанта Крылова), — решил всей флотилией прорываться в Измаил.

— Тревожно на душе? — спросил его комиссар.

— На опасность не закрываю глаза. Немцы пристреляли фарватер, по всей реке установили тяжелые крепостные батареи. Нас, вероятно, ждут сюрпризы у Исакчи и у Тульчи. Вся река до отказа начинена минами. И потом… если они, гады, успеют подвести новые орудия и установить их в устье Викеты…

— Мы будем заперты, не так ли? — здраво оценил положение Алексей Дмитриевич. — Они станут в упор бить по кораблям… Как думаешь, выдержат наши хлопцы?

— Знаешь, отец, — ответил Харченко. — Я уверен, наши хлопцы скорее дадут изрубить себя на куски, чем опозорят звание «дунаец».

— Это значит…

— А это значит, — убежденно сказал Алексей Емельянович, — что флот вдохнул в них морскую, геройскую душу, и я пойду на прорыв — пойду под огонь крепостной артиллерии. И убежден, что прорвусь…

— Без потерь? — спросил Алексей Дмитриевич.

Харченко ответил, глядя комиссару в глаза:

— Не знаю…

— А я не сомневаюсь, что мы пройдем и не потеряем ни одного человека, — сказал комиссар.

Убежден он был в этом? Или подбадривал молодого своего командира?

4

Крылов оглядел офицеров флотилии, собравшихся в кают-компании «Железнякова» Это все была молодежь, видевшая в своем командире, отважном и знающем, «морского бога».

— В устье Викеты, — начал он свое сообщение, — Фашисты установили тяжелую батарею.

Опасения Харченко сбылись! Он крепко сжал губы. Глаза его потемнели.

— Флотилия — заперта, — продолжал Крылов. — Мониторы — не торпедные катера, они не смогут на бешеном ходу проскочить мимо батареи.

— Мы постараемся развить такой ход, товарищ капитан-лейтенант, какого никогда не давали, — сказал Павлин.

— Уверен, что вы это сделаете, — ответил Крылов. — Однако какой бы вы ни дали ход, он все же будет относительно тихим. Мониторам придется принять бой. Предупреждаю: неравный бой, потому что устье реки, как бутылочное горлышко, и батарея будет бить в упор. Но у вашего командира, — сказал он, посмотрев на Алексея Емельяновича, — есть хорошая поговорка: «Раньше мы их, чем они нас». Я знаю, что у Алексея Емельяновича слова не расходятся с делом, и поэтому решил: «Железняков» пойдет головным. За ним в кильватер — остальные. Таким образом, — обратился он к Алексею Емельяновичу, — вы, Харченко, отвечаете нынче не только за своего «Железнякова», но и за все корабли флотилии. И я убежден, — улыбнулся он, — что вы уничтожите эту окаянную батарею, скажем, на три секунды раньше, чем она попытается покончить с вами… Вы — офицеры, и ваши матросы дерутся отлично, не зная страха. Но мало уметь драться. Надо уметь побеждать. Для нас «не могу» не должно существовать. Если мы захотим — все сможем. Тот, в чьем лексиконе существует «не могу» — лучше пусть уходит с флота…

Мы сумеем прорваться через устье Викеты в Дунай — я в этом уверен. На Дунае нас встретят четыре… нет, пять огневых завес крепостной артиллерии. Это — не шутка! Советую вспомнить слова адмирала Нахимова: «Жизнь каждого моряка принадлежит Родине. И не удальство, а только истинная храбрость принесет ему пользу». Да, да — истинное мужество, подкованное трезвым расчетом… Итак, до ночи, товарищи офицеры.

Когда Крылов ушел, в кают-компании стало шумно.

— Вот уж для него действительно не существует никогда «не могу», — раздумчиво сказал розовощекий молоденький лейтенант с бронекатеров…

Все склонились над разложенной картой. Курчавый Коган давал объяснения.

Алексей Емельянович позвал меня:

— Травкин, пойдем со мной к хлопцам…

Едва он появился в кубрике, боцман подал команду «Смирно». Все вскочили. Алексей Емельянович разрешил сесть.

Матросы уже кое-что прослышали о предстоящем деле и теперь по нахмуренному лицу командира поняли: он пришел сообщить им что-то важное.

— Ну, хлопцы, — сказал Алексей Емельянович, — сегодня ночью идем на прорыв.

В кубрике установилась такая тишина, что стало слышно легкое жужжание вентилятора.

— Дело не в том, чтобы проскочить и не подорваться на минах, — говорил Алексей Емельянович, — и не в том, чтобы уберечь свои корабли от снарядных попаданий. Дело в том, чтобы мы все уцелели, а вражеские батареи были начисто уничтожены. У нас отличные корабли и отличные орудия, — продолжал он, — но успех зависит от всех вас: от машинистов, комендоров, от рулевого. От всех вас без исключения, товарищи. Понятно? Верный глаз, верная рука, глазомер, быстрота и натиск — вот что потребуется нам этой ночью. Вокруг нас будут мины, а в двухстах метрах — тяжелые батареи противника. Потеряем ход — превратимся в мишень. Неточный залп — и они опередят нас и влепят в корабль снаряд прямой наводкой. Ошибись рулевой — и мы окажемся на берегу, как рыба на песке, или наскочим на мину…

— Будет учтено, товарищ командир, — первым отозвался комендор Пушкарь. — Снаряды пошлем вовремя и точно, не опоздаем.

— Маху не дадим, — поддержал его рулевой Громов. Поднялся Овидько. Говоря за всех, пробасил:

— В нас не сомневайтесь, товарищ командир. Надо будет — жизнь положим, а чести матросской не посрамим…

У Харченко горели глаза от счастья и радости. Он порывисто поднялся.

— А теперь, хлопцы, всем до побудки спать, набираться сил…

Вечер. Командир корабля приказал всем спать. И в кубриках спят — беспробудным сном, храпят богатырским храпом. На палубе — едва разглядишь — силуэты вахтенных… Речонка застыла, как масло. Ни одного лучика света не пробивается сквозь тщательно задраенные иллюминаторы. В камышах верещат лягушки. У борта плещутся рыбы.