Андрей Дугинец - Стоход Страница 9

— Украинец, бардзо про… — Гриша запнулся на полуслове… — украинец, а зовут меня Гриша Крук.

— Хорошо играешь, Гриша!

— А вы слышали… как я играл? — застенчиво спросил подросток.

— Слышал. Я здесь давно. Кто тебя научил играть?

— Никто… Сам… — еще не оправившись от страха, чуть слышно ответил Гриша.

— А где ты слышал то, что играл на развалинах?

— Нигде.

— Нигде… — задумчиво повторил учитель и заботливо посмотрел в глаза подростка. — Вот что, Гриша, гони-ка своих коров куда-нибудь в другое место, пока этот… не очухался.

— Так вы все видели? — подался вперед Гриша, не замечая, что сам себя выдает.

— Я видел, как он поднялся. Проклинает дерево, на которое налетел. Он думает, что все вышло случайно. Но, кто знает, вдруг мозги у него прояснятся… Кстати, палку твою я сломал и забросил. На ней ведь вырезано твое имя…

Гриша от растерянности ничего не смог сказать и молча пошел к коровам.

«Вот это учитель! — думал он, перегоняя стадо через ручей. — Прежний сразу бы в полицию!..»

Дед Конон начал понемножку двигаться. И сразу стал поговаривать, как бы сходить на осушенное поле. Но один не отваживался еще отправляться в такой далекий путь, а Гриша не мог уйти от стада.

Наконец выдался дождливый день, когда стадо на пастбище не выгнали. Приказчик заставил накосить свежей травы и весь день кормить коров в хлеву. Наложив полные кормушки мокрой от дождя травы и рискуя получить от приказчика порку, Гриша убежал домой и повел деда на болото. От дождя он накрылся мешком, один угол которого был всунут в другой так, что получился башлык. А дедушка натянул старый брезентовый дождевик, который, чуть намокнув, гремел точно фанерный.

Людей на селе не было видно. Все попрятались от дождя. Кто молотил в клуне, кто веял, а бабы трепали лен или толкли просо. В доме учителя тоскливо пиликала гармошка. Грише хотелось хоть одним глазом глянуть на этот голосистый инструмент. Но до дома, где жил учитель, не дошли: возле старого, подгнившего креста, обвешанного почерневшим тряпьем, повернули на болото. За селом дед с голодной завистью рассматривал недавно поднятые, влажно чернеющие пары. Жадно глядел на большую сочную отаву. Восхищался даже камышами, по его мнению, необычайно «роскошными» в этом году.

— Все этим летом растет, как из воды идет! — говорил он с радостью и в то же время печально.

На панском поле тоже подняли пары. Поле было черное, тучное. Казалось, оно, как живое, радуется теплому дождю. Приближаясь к своему участку, дед шел все быстрее и быстрее. А поднявшись на последний пригорок, вдруг стукнул палкой о землю и застыл на месте, точно у него сердце остановилось.

— Дедушка, что? Вам больно?

Дед так печально покачал головой, словно сразу потерял все, что имел в жизни.

И впервые Гриша увидел слезы на глазах своего гордого, непокорного деда. А глянув туда, куда смотрел старик, он понял горе, постигшее и деда, и мать, и его самого: участок, который они вдвоем осушили, на который возлагали столько надежд, был распахан и сливался с большим панским полем, так что и не заметишь, где была межа, а где тропинка, по которой ходили когда-то на покос.

— Распахали?! — вскрикнул Гриша. — Так это ж наша земля! Дедушка, это ж наша земля! Мы подадим в суд!..

— Э-э, в суд… — Дед долго молчал, все так же устало покачивая головой и вытирая слезы одеревенелой полой дождевика. — Живем мы с тобой, внучок, на бессудной земле…

Пасти коров совсем нетрудно. Да вся беда, что Гриша ничего за это не получал и даже кормился на свой счет. Он понимал, что зимой семью ждет голод, и изо всех сил помогал матери запасаться едой. Коров старался пасти возле ручьев и проток, где можно ловить вьюнов. Каждый день приносил он по корзинке вьюнов, мать сушила их в печке и толкла на муку.

— Молодец, — хвалил его дед. — Не поддавайся нужде. За бедным нужда и горе ходят по пятам, как волк за раненым конем. Чуть опустишь голову — сразу вцепятся в горло. Нужда — правая рука пана. Видит он, что ты в нужде, ну и гнет в три погибели. Но ты не поддавайся…

Сам дед Конон тоже крепился, не хотел поддаваться нужде, которая теперь совсем согнула его спину и, как осенний иней, выбелила бороду и лысеющую голову.

Однажды поздним вечером, возвращаясь домой с тяжелой корзиной вьюнов, Гриша через окно увидел, что дедушка сидит на треногом стульчике возле лавы и при слабом свете лучины сапожничает.

— Дедушка! Совсем уже выздоровели?

— Э-э, меня убить не так-то просто! — ухмыльнулся дед Конон. — Шкура толстая. Одних шрамов да рубцов три слоя. Японец катовал пять суток, да так и бросил в канаву, думал кончусь… В гражданскую один петлюровец на кусочки побил об меня приклад моей винтовки. Добрая была винтовка, совсем новая… А сколько походило по спине панских канчуков, и не сосчитать!

— Дедушка, чьи сапоги?

— Нового учителя.

— Учителя? — насторожился Гриша. — Сам приходил?

— Проходит мимо окна. Вижу, сапог у него совсем распался, ну и постучал, зазвал его.

Когда Гриша вошел в хату, в нос ему ударил запах распаренных вьюнов, которые мать вынимала из печи.

В коминке[9], потрескивая и помигивая, горела лучина. Склонившись над лавой, дед не спеша вбивал деревянный гвоздь в подошву старого сапога.

Тяжелая, замусоленная лава из дубовой плахи, толщиной в четверть и шириной в аршин, тянулась через всю комнату от двери до икон. Обычно на ней размещалась вся семья. А когда случались гости, то и спали друг за другом — один в святой угол головой, другой — к порогу. На лаве, возле двери, стояло ведро с водой. На большом деревянном гвозде, — пакиле, — вбитом в давно не беленную стену, висела медная кружка, сделанная дедушкой из орудийной гильзы. Рядом с ведром, почти у самого порога, чтобы не сорить по всей хате, и расположился со своим инструментом дед Конон. А возле стола, в полутьме, куда не достает свет коминка, сидел могучего сложения человек в яловичных сапогах с длинными, выше колен, голенищами, в черной кожаной куртке. В зубах за тонкий, изогнутый вопросительным знаком хвост он держал деревянного чертика с маленькими навостренными вперед рожками и чутко поднятыми вверх собачьими ушами. Из оскаленной зубастой пасти и даже из куцых ушей этой замысловатой трубки валил густой табачный дым. Это был главный графский егерь по прозвищу Крысолов. Человек он с виду суровый. Голубые глаза холодные, строгие. А с простыми людьми он добряк. Вся семья Багно в неоплатном долгу у Ивана Петровича. В 1923 году он помог покойному отцу Гриши вырваться из немецкого плена. Много лишений перенесли беглецы на пути из Германии в Морочну. Да не одинаково сложилась их дальнейшая жизнь. Харитон Крук так и не сумел выбиться из нужды, в которую влезла его семья за время войны. А Ивану Петровичу повезло с первых дней. Он был страстным и отчаянным охотником. И за это понравился графу Жестовскому. Сначала граф взял его егерем. А потом доверил все охотничье хозяйство. И не ошибся: Иван Петрович умел не только выслеживать зверей, но и приручать их.

Однажды зимой, наведавшись из Варшавы, граф из окна своей виллы увидел на просеке всего в ста метрах лосей, окруживших стожок сена. Лоси беспечно объедали стожок и не обращали внимания на громкий разговор во дворе. Это понравилось графу, а особенно графине и ее гостям. Они чаще стали приезжать зимой в этот лес. Гости фотографировали лосей из окна и завидовали графу, нашедшему такого зверовода.

В озере Иван Петрович развел ондатр. Местные жители называли этих зверьков крысами. А самого зверовода прозвали Крысоловом. Фамилию Ивана Петровича — Волгин — постепенно забыли, и все обращались к нему только по прозвищу: пан Крысолов.

Осмотревшись в плохо освещенной комнате и заметив Крысолова, Гриша поздоровался. Поставил возле печки корзину с вьюнами. Сел на пороге и начал снимать мокрые постолы.

— Грыць, переобуйся в белые онучи, после ужина отнесешь сапоги…

— Учителю? — обрадовался Гриша и сразу же мысленно увидел гармошку: «Висит где-нибудь в углу и никто на ней не играет по целым дням».

— Ну что ж, Иван Петрович, снимай свой чоботок, — закончив сапог учителя, сказал дед Конон гостю.

Иван Петрович не спеша вынул из зубов чертика и, постучав блестящей, отполированной трубкой по подошве сапога, выбил пепел и остатки табака, потом старательно продул. Так же не спеша спрятал в карман куртки. И лишь после этого разулся и подал сапог.

— Вот тут где-то протекает, — показал он в том месте, где голенище сходится с задником. — На болоте проколол и домой пришел с мокрой пяткой. Хорошо, хоть пальцы остались сухими.

— Э-э, Иван Петрович, ты только раз подмочил себе пятку… А наши ноги до самых коленей не просыхают ни весной, ни летом, ни осенью.