Алексей Котенев - Последний перевал Страница 9

— Давай разведем костер, — предложил он.

— Давай, — охотно согласилась Люба, и они принялись собирать сухие сучья.

Весело загорелся костер. Повеяло горьковатым дымком. Ванюшка притащил сухую валежину, и они сели на нее у самого костра. Долго молчали, поглядывая ни красные огоньки пламени, потом он сказал:

— Узнал бы твой Женька, что ты со мной путешествуешь, — всыпал бы он тебе.

— С каких это пор он стал мой? — звонко засмеялась Люба. И с деланным сожалением добавила: — Женьку теперь не догнать: в техникум поступил. А я что? Колхозная табельщица.

— Жалеешь, что отстала от него? — спросил Иван.

— Как не пожалеть такого вежливого да обходительного? Ходит за мной и пушинки сдувает. Не то что некоторые…

— Ну что же, если парень стоящий — догнать надо. Чо назад-то пятиться?

— Ох и злюка ты, Ванька, как Шарик ваш, — засмеялась Люба и весело запела:

Хоть нелюба —Любой назовешь…

Потом столкнула Ванюшку с валежины и бросилась бежать, звонко крикнув:

— Догоняй!

Ванюшка кинулся за ней. Спуск с бугра к Шилке некрутой, почти незаметный. Люба бежала как быстроногая лань, и догнать ее было нелегко. Сначала Ванюшка бежал по тропинке, но вскоре понял по шелесту опавшей листвы, что беглянка улизнула влево. Пробежав с полкилометра по густому орешнику, остановился и, услышав внизу шорох листьев, повернул к реке.

Он догнал ее на самом берегу Шилки, подхватил на руки и стал кружить. Люба вырывалась, трепала его за чуб и все приговаривала:

— Ох и медведь! Ты же раздавишь меня своими лапищами!

— Такой уж есть, каким уродился. Пушинки сдувать не гожусь, — съязвил Иван, играя серыми глазами.

— А ты не гордись этим. Что тут хорошего? Где уж тебе пушинки сдувать! Тебе не только меня, родную мать с сестренкой не жалко. Бросил всех и подался в Волчью Бурлу. Глаз по месяцу не кажешь.

— Это верно, Люба, бродяга я. Одним словом — бегляк, — согласился Ванюшка. — А теперь еще дальше подамся. Годика на два закачусь.

— Это куда же? — испуганно спросила Любка.

— Сам не знаю пока, — ответил Ванюшка. Он опустил ее с рук на темный прибрежный камень и, сев возле нее на коряжину, вытер тыльной стороной ладони вспотевший лоб. — Пора мне, однако, признаться, зачем приехал. Прощаться я приехал, Люба. В армию ухожу.

— Как? — удивилась она. — Что же ты раньше не сказал? А я веселюсь, как дурочка…

— Потому и не сказал…

Люба как-то сразу сникла, растерялась… Круглощекое румяное лицо, освещенное полной луной, потускнело, стало грустным, задумчивым. Куда девались ее резвость и звонкий смех!

— Не пришлось нам с тобой погулять как следует, — сказала она с сожалением. — И чего ты ушел из деревни? Отца разозлил до белого каления и меня обидел.

— На то была своя причина.

— Какая там причина? От меня, наверно, скрывался. А говоришь, ко мне тянет. Если бы тянуло, жил бы дома.

Река, освещенная луной, поблескивала глянцем. На поверхности не было видно ни единой морщинки, и казалось, что это не река, а стоячее озеро. В тишине изредка булькал вынырнувший карась да квакала в заводи заскучавшая лягушка.

— Ну ничего, срок невелик — два года всего-навсего, — бодро сказал Ванюшка. — Отслужу трудовому народу и явлюсь в Ольховку как новый гривенник. Скучать-то будешь без меня? Или сразу на Женьку переключишься?

— Нашел время шутить. — Люба сдержанно вздохнула и, поднявшись, тихонько побрела вверх от реки.

Неожиданная новость так поразила ее, что она никак не могла прийти в себя и привыкнуть к мысли, что вот Ванюшка простится с ней и уедет на край света на целых два года…

На бугор поднимались молча, обдумывая каждый по-своему, как будет жить в разлуке. Под ногами шуршала листва, похрустывали высохшие стебли травы. Становилось все прохладнее. Пахло лесной прелью и грибами. Вскоре подошли к костру, который едва дымился в темноте ночи. Красные угли покрылись белым пеплом. Из глубины еле проглядывали синеватые язычки пламени. Люба села на валежину и, опустив голову, молча смотрела на угасающие угольки. Ванюшка пошел в подлесок, принес охапку сучьев, свалил их у костра. Потом достал из машины стеганку, набросил ее на плечи Любы и сел рядом с ней.

— Когда ты уезжаешь? — спросила Люба.

— Утром велено явиться, — ответил Ванюшка, подбрасывая в костер сухих сучьев.

— Да, не очень весело ты придумал, — проронила задумчиво Люба.

— Люди за меня придумали.

— Ты и сам можешь такое. Я вот сколько тебя помню, ты все время убегаешь куда-то от меня.

— На то и есть бегляк. Недаром батька твой меня бегляком прозвал.

— Нет, серьезно. То из школы бежал — не могли тебя туда затащить, то в Волчью Бурлу ускакал. А теперь и вовсе…

— Бродягой, видно, буду.

— И ничего в этом нет хорошего. Чем хвастаешь?

— От твоего отца на Северный полюс убежишь…

— Не говори про него так: он мне дорог. Растил меня без матери. И не женился из-за меня: боялся, что мачеха обижать станет. У него доброе сердце.

— Не замечал.

— Эх ты!.. Его тоже понять надо. Ведь для него колхоз «Рассвет» не просто название. Это его мечта. Рассвет! Он хочет сделать его самым прекрасным и светлым, самым лучшим. Понимаешь? По ночам об этом бредит. А тут такие неприятности. Отец твой изменил его делу. Да и ты хорош…

Ванюшка сломал о колено высохший осиновый обломок, бросил его в костер и, круто повернувшись к Любе, сказал:

— Давай не будем сегодня говорить про отцов. Хватит того, что они рассорились и растаскивают нас с тобой в разные стороны. Зачем нам с тобой ссориться? Тем более на прощание.

— Ты прав, много неприятностей принесла нам их ссора, — согласилась Люба. — В семилетке не пришлось вместе доучиться, и теперь не велит с тобой встречаться. Все гонит в Нерчинск учиться на агронома. Говорит: «В нашем «Рассвете» должны быть самые высокие урожаи».

— Почему же не поехала?

— Полюбила парня одного, чубатого, да сероглазого. — Люба потрепала русый Ванюшкин чуб.

— Понимаю — побоялась далеко убежать от меня. Станешь агрономом, а тут какой-то чумазый шоферишка… Какая мы пара? Так, что ли?

Люба молчала, не поднимая головы. Ванюшка достал из кармана пачку папирос. Быстро прикурил от уголька, затянулся дымком. Ему очень хотелось сейчас открыть секрет, почему он уехал из Ольховки в Волчью Бурлу, рассказать, как он учился три года в вечерней школе, чтобы не отстать от своей подружки. Но не стал этого говорить. Чего хвастать тем, что догнал? Похвастай, когда обгонишь. Пыхнув дымом, сказал:

— Ну и зря не поехала. Это мне нельзя: Феньку надо растить да мать кормить. А у тебя отец. Ты счастливая. И вообще я бы на твоем месте не стал водиться с парнем, которого надо за шиворот волочить за собой. Что за интерес?

— Ты что, обиделся? — насторожилась Люба, подняв голову.

— Нисколечко! Только я так скажу тебе, дорогая: тащить меня за собой тебе не придется. Мы уж как-нибудь своими ногами…

— Прямо уж… Расхвастался.

— Хвастать мне пока нечем, но имей в виду: будь ты хоть профессором агрономических наук, а я найду тебя где угодно. Под землей найду. Из любых затворок вырву. Вот посмотришь…

— Ох и злюка! — Люба хотела что-то добавить, но он схватил ее в крепкие объятия и принялся целовать в щеки, в губы, приговаривая, точно в бреду:

— Ты же моя… Моя со дня рождения…

… Незаметно пролетела белая ночка. Над Жигуровским бугром взошло солнце, рассыпалось мелкими золотниками по спокойной и посветлевшей Шилке. Надо было ехать домой, но Ивану не хотелось прерывать эти грустные и счастливые минуты расставания. Он не забудет их никогда. Под ногами пламенела оранжевая листва, внизу сверкала Шилка, а рядом сидела она, зацелованная Люба с золотистыми кудряшками на лбу, и тихо шептала сухими уставшими губами:

— Буду ждать…

V

Мерно стучали вагонные колеса, пробегали мимо темные силуэты телеграфных столбов. В черной, всепоглощающей темени не проступала ни одна знакомая станция, ни один знакомый разъезд. И, может быть, поэтому перед глазами Ивана Ермакова так ярко встало то прощальное утро на Жигуровском бугре. «С чего это на меня напала лирика?» — подумал он и взглянул на светящийся циферблат часов. Время двигалось к утру. Где-то рядом должна быть станция Шилка. Но куда же она запропастилась? Спят, похрапывая, бойцы, стучат и стучат без умолку колеса.

Но вот они стали стучать вроде пореже. Да, да, реже. Не иначе впереди станция. Поезд замедлил ход, потом затормозил и остановился. Что такое? Вдоль железнодорожного полотна нет никаких строений. Маячит лишь одна будка, над которой еле светится желтый огонек. «Может быть, станция впереди не принимает?» — подумал Ермаков, посмотрев в сторону паровоза. Но впереди ни одного огонька. Темнота и тишина.