Семен Васюков - В степях Северного Кавказа Страница 4

Авторитет зерна силен и крепок по сие время. В самом деле, вся жизнь степи, все её интересы в настоящем и будущем тесно сказаны с полновесным, золотым и блестящим зерном. Здесь, в этом краю, действительно громадное значение имеет урожай!.. Все живет и дышит этим волшебным словом. В этом краю, вместо обыкновенного приветствия при встрече, говорят: «А какой у вас урожай?!» Да, здесь все дышит хлебом! Сколько народа при этом хлебе состоит! Сколько паразитов кормятся вокруг благородного зерна!

Самое слово «хлеб» – почетное, первое слово! Уважение в хлебу громадное и почет ему великий…

Поэтому, человеку, имеющему свой постоянный, переходящий по наследству хлеб-зерно, – уважение и почет в народе и обществе. Такого человека голос на сходе имеет решающее значение, такому человеку – первое место в церкви, перед таким человеком серьезные богачи первые «ломают шапки». Боже сохрани, если такой человек обменяет свое зерновое богатство на деньги!.. Он сразу станет в разряд обыкновенных людей, и прощай прежний почет, которого уже не добиться «ослабевшему» человеку.

Таков характер степного селения, таков народ, у которого зерно составляет почти культ поклонения.

Семьи степняков – крепкие и телом, и духом, согласие между членами большое и власть родительская патриархальная.

Расскажу про раздел сына с отцом-богатеем настоящим. Решил старик отделить сына, задумал отец дело большое, серьезное. Перво-наперво стал он строить дом, хозяйственный, по своему родительскому плану, которым все предусмотрено, предугадано. Не на смех такое дело, и мудреное, и фундаментальное.

Когда домина был воздвигнут, старик принялся ладить обстановку; все было обдумано, все предусмотрено до мелочей, до самой ничтожной безделицы. После этого наступила очередь живого инвентаря: отделил старик лошадей, волов, воров и овец, всего сколько надо по настоящему, по хозяйскому. В закрома насыпал пшеницы, овса, ячменя, в подвалы – капусты, картошки.

Ну, все теперь готово. Дом – что полная чаша. Пожалуйте!

Наступил день выделения сына из отцовского дома и перехода его на свое собственное хозяйство. Старик заказал молебен и устроил в своем доме прощальный обед, на который были приглашены гости и духовенство. После обеда все двинулись в путь. Это было весьма торжественное шествие. Впереди – с образами и хоругвями духовенство, за которым шли отец с сыном, сопровождаемые многочисленным народом. расставанье было трогательное: плавал старик, рыдал сын, и народ, смотря на такую картину, тоже проливал слезы.

Не правда ли, стариной веет от такой наивной патриархальности, которой тени не осталось в наших, недалеких от центров, великорусских губерниях?

«Странные нравы!» – думал я, гуляя по главной улице села Воронцовки, по её городским троттуарам, засаженным белыми акациями. Уютные, красивой постройки, с крылечками, домики щеголяли своим изяществом, а из их открытых окон неслись звуки пианино, и не казалось мне, что прогулку я совершаю в простой русской деревне, когда передо мной была культура и блестящий юг с его синим сводом неба. На повороте в какой-то переулок неожиданно открылась степь, где под самым горизонтом спускается почти багровый шар заходящего солнца. Было тихо, в воздухе не шелохнуло.

III

Былое. – Прасковьевка. – Святой-Крест. – Необходимость и своевременность введения земства.

До цели моего путешествия оставалось более шестидесяти верст, но такое расстояние в степях считается близким и совершается в один перегон. В самом деле, дороги степные, ровные, и если не дождь, то нетрудные, лошади сильные, добрые, а экипажи удобные. Повозки здесь работаются на немецкий лад, преследующий правильность хода. Местный экипаж – «точанка» – это на рессорах четырехместный (считая и кучера) легкий фаэтон, но только без верха. Опять мы в пути. Опять – степь необозримая, далекая равнина! Вдали видны постройки селений, их белые хаты ярко блещут на солнце.

– Вот селение Маслово, по фамилии старого владельца. Давно это было, – рассказывал спутник, – при крепостном еще праве. Строгий был помещик, а крестьян-рабов – не мало, целых пятьсот душ. Ну, вольная ли степь виновата, или действительно довел до невозможности строгий барин, но в один несчастный день забастовали все крестьяне и работать на помещика отказались… Сейчас Маслов – по начальству: так, мол, и так – бунт! Ну, прислали на усмирение терских казаков, – недалеко ведь Терская область. А надо вам сказать, что у Маслова была собственная пушка, на всякий, вероятно, случай. С казаками пожаловал губернатор, но не мог усмирить бунта. Не хотим, да не хотим работать на помещика. Хотели-было начать порку, да не даются, гуртом друг друга держатся, а в руках у всех здоровенные дрючки. Тогда придумали зарядить эту самую пушку и объявить бунтовщикам: если не смирятся, то будут в них стрелять… Тогда народ всей своей громадой двинулся к церкви, ища защиты у Бога. Но нет, строго в то время было начальство и никакого самого малого неповиновения мужикам не позволяло. Не помог и храм Божий, около которого пролилась христианская кровь… Раздался, значит, приказ: «стреляй!» – и пушка грянула, и народ, убитый и раненый, попадал на землю, а которые невредимые – в страхе разбежались, и бунт покончился. После этого, Маслова в Петербург вызвали, и он в дороге помер. Наследовал сын и скоро проиграл все имение в карты. Теперь земля принадлежит другому, К., и все-таки мужики и по сие время бедствуют, – уж, верно, такое несчастное это место!

Под влиянием такого небольшего, но мрачного эпизода мы долго молчали. Глядя вперед, в серую даль дороги, я думал: «В самом деле, сколько тяжких драм разыгрывалось когда-то в степях, на которых селили в наказание крепостных из России и куда стремились беглые из Новороссии. Подумайте, два такие близкие друг к другу элемента не мало давали из своей среди людей протеста, которых воспитывала степь и не в традициях крепостного права, а в условиях вольной волюшки, которой пути не заказаны».

Последний элемент мало-помалу выдыхал из себя настоящих колонизаторов диких степей, тех хлеборобов, которые и теперь еще держат дедовские заветы и не ломают традиций вольного хлебного человека. Безусловно вдали от административной бюрократической политики, на просторе степей, среди диких инородцев, самостоятельно вырастала и зрела народная мысль, и Россия со своим крепостным правом казалась вольным степнякам громадной тюрьмой без света и воздуха… К этому времени, к первому в умственной жизни народа, относится быстрое распространение сектантства в далеких степях северного Кавказа.

Мы ехали. Разговор не клеился…

Солнце жгло беспощадно. Хотя трудно лошадям в такой полуденный зной, но бежит ровно черкесская вороная пара. Клонит ко сну, хочется скорей доехать до остановки.

– Далеко ли еще?

– Верст пятнадцать, не больше… Вот Орловка показалась, а на этой деревней и Прасковьевка!.. Теперь скоро!..

В этом уголку Кума делает поворот-дугу, и целых три селения и город сгруппировались в одном месте при населении около сорока тысяч душ. Город носит название Святого-Креста; от Прасковьевки, в которой тринадцать тысяч душ населения, отделяется Кумой.

Проехали Орловку и показалась церковь и постройки Прасковьевки, те, которые расположены по возвышенности.

От речки ли, от приближения ли вечера, но потянуло прохладой, и мы почти незаметно доехали до огромной площадки на которой большое с трубой здание монопольного водочного завода сразу обращает на себя внимание. Мы остановились неподалеку от завода на постоялом, очень чистом дворе с уютными и просторными комнатами, содержимыми сектантом.

Нас ожидали некоторые новости.

– Сегодня у нас в Прасковьевке – рассказывал хозяин – был суд у земского и бунт…

– Какой бунт?! – удивился я, совсем позабыв о рассказе про беспорядки в патриархальной и хлебной губернии.

– Да дело такое вышло… На хуторе у баптистов поселился посторонний человек из православных и начал потихоньку торговать водкой, что старикам особенно не понравилось… Возникли между обществом и этим человеком несогласия, недовольство. А человек этот сошелся с бывшим стражником, которого на самоуправство, по жалобе баптистов, уволили от службы и который тоже стад торговать вином в соседнем селении. Вот эти два человека обмозговали дело, – целый, значит, процесс. Подал тот, поселившийся на хуторе, человек жалобу земскому начальнику о потраве в сентябре месяце прошлого года у него льна в поле и указал на шестьдесят домохозяев, с которых взыскивал восемьсот рублей. Земский всех и вызвал повестками за сорок верст расстояния судиться о потраве льна в сентябре месяце… Подумайте, разве в такое время может быть в поле лен?!.. Ну, по повесткам приехали на суд по такому невероятному делу. Стал судить земский начальник… «Ваше благородие, – говорят ему, – какой может быть лен в поле в сентябре?.. подумайте!» А тот в ответ говорит: «Молчать!.. не мешайте мне. Буду судить вас каждого в отдельности!» Он, видите ли, сообразил, что иск в восемьсот рублей его разбирательству не подлежит, и значит – по отдельности… Ну, а баптисты не пожелали, и все, в один голос, требовали, чтобы судить вместе, так как скот общественный, и все общество желает быть в ответе, а не каждый в отдельности… Ну, вот и бунт!..