Николай Бестужев - Записки о Голландии 1815 года Страница 5

В самом деле: от важного переворота, основавшего свободу голландцев, они в первые сорок лет своего существования совершенно сходствовали со Спартою – нравами, простотою, равенством и чрезвычайною умеренностию. Патриархальные времена, казалось, снова появились в Европе. Замки и запоры неизвестны были жителям Голландии в то время; они, имея только необходимое и простое, не имели надобности и бояться соотечественников своих, соединенных вместе к сбережению от неприятелей общих стад и магазинов. Убранство и великолепие хижин состояло в одной чистоте, и роскошь всего менее была известна голландцам тогдашнего времени.

Беспрестанные сражения с неприятелями и бурною стихиею, которую им преодолеть надлежало, приучили их ко внимательности, беспрерывной деятельности и терпению. Ежели можно было надеяться на счастие с одной стороны, то с другой надлежало совершенно ожидать всего только от терпения. Общее несчастие научило единодушию; неимоверные труды, подъятые для создания себе отечества – любви к оному.

В сей степени характеристики голландцы быстро переступили за предел бедности к изобилию. Они прежде сделались богаты, нежели могли потерять нравы; богатство сделалось для них общею целию к благоденствию республики, а не средством счастия частных лиц, и голландцы, богатые, изобильные, наводненные золотом и серебром, сохранили прежнюю простоту нравов, златую умеренность, а следственно и твердость души, исчезающую по большей части с негою и роскошью.

Таково было состояние нравов при благоденствии республики. Но когда частные междоусобия начали раздирать государство, когда каждый гражданин, для обеспечения приобретенного трудами, начал считать свою собственность отделенною от собственности республики, единодушие исчезло, общественная доверенность истребилась, и эгоизм мало-помалу заступил место сих добродетелей. В республиках политические перевороты действуют на всех членов оной вообще, и потому в голландском характере вдруг увидели смешение пороков и добродетелей. Суровость, медленность, недоверчивость и скупость, соединенные с верностью, честностью и прямодушием, делали голландцев каким-то феноменом посреди европейских народов.

Иго французов, удручавшее их в продолжение 20 лет, и беспрестанное обращение с ними изменило много наружность характера голландцев. Они остались по-прежнему добры, миролюбивы, терпеливы и хладнокровны, но научились из принуждения принимать на себя несвойственный вид: сделались предупредительны, надмеру услужливы, слишком внимательны; присвоили себе ветренность и легкомыслие французов и, не имея их любезности, стали отяготительны сими качествами. Ежели они кажутся иногда любопытными, энтузиастами, то чувствования сии перешли к ним от французов – они не настоящие, – они не свойственны. Настоящая флегма голландская не терпит видимого энтузиазма, и, чтоб возбудить оную до восторга, то надлежит употребить столько же труда, как и разжечь турф, загорающийся весьма медленно, но зато после тот и другой горят неугасимым и продолжительным пламенем.

Со всем тем, ежели недоверчивость голландская, подавленная продолжительным рабством, удвоила свой эгоизм; ежели народная гордость молчала; ежели голландцы сделались скупее и корыстливее, то они, в самом деле, не были таковыми – они были только несчастны.

Письмо 7. Роттердам

Летом, когда все жители разъезжаются по дачам, частных и публичных увеселений весьма немного, но теперь ярмарка в городе, и увеселения мало-помалу начинаются. На сей раз, по уверению жителей, ярмарка открылась более для забавы, нежели для торговли. Военные обстоятельства помешали транзиту, и лавки наполнены были безделушками, а не товарами. Однако же, каналы, окруженные опрятными палатками, множество красивых вещей и красивых продавщиц, наполняющих оные; множество людей, толпящих около тех и других; толпы площадных комедиантов и музыкантов; лубочные театры; крик арлекинов, марионеток; шум музыки; волны народа разных наций – делают ярмарку весьма занимательною.

Третий мой хозяин, полковник национальной гвардии С. Жакоб, бывший также подполковником Наполеонова почетного легиона, и в котором моя счастливая судьба подарила мне любезного друга, приятнейшего товарища и умного человека, доставлял мне несказанное удовольствие, разделяя прогулки мои. С утра до вечера я бродил по ярмарке; усердие С. Жакоба не отставало от моего любопытства; мы вмешивались во всякую толпу, вслушивались в новости, или подходили к красавице, торгующей перчатками, снурочками, ленточками. Я покупал ненужную ленточку к часам, или лишнюю пару перчаток, дабы иметь удовольствие поговорить с нею, или потрепать ее по румяной щечке. Устав, садились мы у дверей какого-нибудь клуба (в каждый почти я был введен моим хозяином), – и тут являлись пред нами фигляры и музыканты показывать за несколько копеек искусство свое. Веселье изображалось на всех лицах, и оно было непритворное. Кто веселится, не имея определенного врвмени своему веселью, никогда не чувствует настоящего удовольствия, наполняющего сердца тех, которые целые месяцы трудятся для приобретения в год двух недель веселых.

Это народный праздник; и хотя дела на бирже продолжаются, но прочее все отложено; весь город с утра до вечера живет на улице – и хладнокровные голландцы, можно сказать, во всей силе слов веселятся на ярмарке.

Театр открыт каждый день: французские и голландские спектакли даются попеременно. В шесть часов идешь в театр, в 9 представление кончится и воксалы уже готовы на перемену удовольствия. Обширный сад иллюминирован по всем дорожкам, деревьям; огненные и цветочные гирлянды висят на воздухе; музыка гремит во всех углах сада; в беседках, в залах, на нарочно устроенных под открытым небом площадках танцуют; маленькие театры забавляют своими фарсами.

Однако на одном из сих театров я видел представление, которое возмутило мои чувства: жид представлял чрезвычайно сходственно Бонапарта и, подражая его телодвижениям и голосу, рассказывал о своих великих предприятиях, собирался исполнять оные; но толпа мальчишек, одетых во французские мундиры, после рабского повиновения отказывались слушать его, начинали издеваться и шутить над ним самым непристойным образом. Ненависть голландцев к французам и Наполеону заставляла их смеяться этим фарсам, но шутки сии низки. Лежачего не бьют, говорит наша пословица, а голландцы давно отвыкли от сражений – и не знают сего правила.

В два часа все утихает на улицах и в воксадах, один только стук деревянной щелкушки в руках ночного стража (Klaber-man) нарушает мертвую тишину, царствующую в городе.

К осени все загородные жители съезжаются и частные увеселения принимают начало; между мещанством и купечеством начинаются вечера и балы – вокладчину. Некоторые, и особенно дворяне, живут открытым образом, но число их невелико. Однако ж, они имеют также, как и везде, лакомый стол, прихотливых супруг, щегольские экипажи, званых и незваных объедал и живут, как говорится, умеючи, но у них, также, как и везде, дружелюбие, искренности и веселость потеряны: место оных заступают холодная учтивость, застольная острота – и скука. Часто за сими обедами предлагали мне смешные вопросы: как мы пишем, как одеваются женщины наши; даже, есть ли у нас воскресенье? – Странно, что все европейцы имеют особенные понятия о нас, русских, с тою разницею, что одни думают страннее других. Иные удивлялись чистоте выговора нашего и приятности наречия, воображая прежде, что русский язык есть не что иное как варварское лепетанье. Мы, русские, знаем даже, что в Гишпании едят Оллу-потриду и пляшут саробанду, что турки запирают жен своих, что караибы убивают отцов, что голландцы скупы и хорошо солят сельдей, что французы скоры и легкомысленны, – а каждый из европейцев глядит на нас до сих пор как на чудо: голландец удивляется, что у нас нет такой бороды, как у казаков, по коим он судил о целой нации; француз думает сделать вам чрезвычайную учтивость, сказав, что вы похожи на француза, а, кажется, оружие русских довольно показало характер и обычаи наши всей Европе.

Забава молодых людей состоит в охоте; летом Маас, окруженный болотистыми берегами и травою, поросшею выше человека, изобилует всякой дичиною. Осенью травят зайцов. Удивительное множество уток заставило некогда Вольтера в досаде на голландских книгопродавцев при отъезде его в Англию оказать: Adieu canaux, adieu canards, adieu canailles [15] , но ему отвечал некто; «Les canaux et les canards sont restés; la canaille est partie seulement» [16]

Письмо 8. Роттердам

Скажу нечто и о простом народе, но только мимоходом; к сожалению, я не знаю языка голландского, и потому не могу войти в подробности их жизни.

Увеселения народные просты и невинны; толпы молодых мужчин, женщин, ребят ходят по улицам и распевают песни, но пьянства и убийства не видал я ни однажды во все продолжение пятимесячного пребывания нашего в Голландии, несмотря на то, что в каждом почти доме шинки изобилуют джином, дешевым продуктом здешним. Есть, впрочем, род кулачных драк, увеселяющих чернь, особенно во время ярмарок: двое бойцов раздеваются до пояса, в каждый сжатый кулак, между пальцев снаружи всовывают по штиверу, истершемуся в листок от употребления и так начинают сражение. Здесь искусстве состоит не в том, чтоб наносить удары, но чтоб окровавить, исцарапать сколь можно более своего противника и тем принудить его к сдаче.