«…Я не имею отношения к Серебряному веку…»: Письма И.В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1956-1975) - Одоевцева Ирина Владимировна Страница 11

Боюсь, что и Лозинский часто так же отдаленно схож с переводимым оригиналом. Нет, простите, мне совсем не нравится

Это, по-моему, просто плохо — не горестен, а горек. Не ломоть, а хлеб — или по крайней мере — ломоть хлеба. Сходить и восходить. Сначала бы уж восходить, а сходить потом. Но ведь, кажется, — «как круты ступени чужих лестниц». Но об этом не стоит спорить. Лозинский был умница и прелесть. Одно его стихотворение попало и в мой «золотой фонд»:

Вторая строфа слабая, но эта, по-моему, очаровательна. Обыкновенно же он писал:

и тому подобное. Зато острил замечательно[159].

«Кристабель» в переводе Г<еоргия> В<ладимировича> потрясла мое сердце, и я написала — под влиянием, вот такими корявыми четырехударными паузниками — «поэму о Луне», напечатанную во 2-м № «Дома искусства» с иллюстрациями Добужинского. Темой послужила легенда, найденная мной в книге сына Жорж Занд Мориса[160], собиравшего всякие легенды и сказки.

И вот какое разочарование — непреднамеренная горечь слов рвется из моей души!

Если можно, пришлите дешевый маленький экземпляр «Кристабель». Здесь отдельно ее не достать. А мне хочется ее всю сверить.

Спасибо за Петербургский путеводитель. Г<еоргий> В<ладимирович> читает и перечитывает его и находит в нем все новые жемчужины.

Теперь я должна покаяться — я не читала статьи Ульянова, когда писала Вам, а только перелистала ее рукой небрежною, — и напрасно осудила. Прочитав, круто переменила мнение. Она и содержательна, и интересна, и заставит расквакаться лягушек нашего эмигрантского болота — что тоже хорошо.

Кстати, Ульянов писал нам: «Чего больше в статье Маркова о Г<еоргии> В<ладимировиче>, коварства или любви?» Но это совсем между нами, никто не должен этого знать, кроме Вас. Да и Вам, мне кажется, я не должна была сообщать. Я ему ответила, что коварства никакого не заметила, т. к. его нет, а в Вашей любви к стихам Г<еоргия> В<ладимировича> и к нему самому не сомневаюсь. Лишнее подтверждение — читают не то, что написано.

Ульянов очень милый, но трудный человек. С нами, впрочем, он был милый и легкий, но в нем чувствуется каменное упрямство. В Нью-Йорке он не ужился, «в нем царит ежовщина», по его словам. Я даже не поняла, в чем дело — такая я недогадливая[161].

Статья Ваша очень многим поэтам пришлась по вкусу — потому что каждому хотелось бы, чтобы это о нем было написано. И она тоже заставляет квакать лягушек.

Насчет Печаткиной — конечно, она графоманка, но некоторые страницы «Перекати-поле» выпадают и совсем хороши. Такая невероятная смесь меня удивила. Кстати, она меня именует «чуткой И<риной> В<ладимировной>» и просит кланяться «Вашему талантливому мужу». О себе же сообщает, что она очень изящна, женственна и хрупка. А Е.П. Грот какая? Она оказалась для нас кладом — шлет Lederplex и Екванил и доллары на рождественского индюка, превратившегося в утку.

Пишите побольше о себе и Вашей новой жизни. Нашла ли Ваша жена работу? Теперь это ведь легче будет ей. Я получила премилое письмо от Моршена. Какой он — опишите его, пожалуйста. С сердечным приветом.

Всегда Ваша И. О.

<На полях:> Г<еоргий> В<ладимирович> Вас целует, а я обнимаю всех Ваших четырех собак — четыре по числу детей Моршена. Я предпочитаю собак.

Пожалуйста, пишите Г<еоргию> В<ладимировичу>, он Вас очень-очень любит и огорчается, когда от В<ас> долго нет писем. У него так мало радостей, вернее, вовсе никаких. Но Ваша статья его обрадовала — и по-настоящему.

16

Beau-Sejour 20 марта <1958 г.>

Дорогой Владимир Федрович,

Только что отнесла Ваше письмо Г<еоргию> В<ладимировичу> в госпиталь. Он уже больше недели находится там на исследовании. Ему стало так скверно, что он наконец согласился на это. Но переживает он это невероятно тяжело. И я с ним, конечно.

Вчера я говорила с старшим врачом госпиталя, которому кто-то сообщил, что Г<еоргий> В<ладимирович> «русский Виктор Гюго» — я с этим смехотворным мнением спорить не стала и не разочаровывала его — пусть будет Виктор Гюго, раз из-за этого он занимается здоровьем Г<еоргия> В<ладимировича>. — «Если бы он был обыкновенным смертным, я предоставил <бы> его его участи». Сказал он мне, что у Г<еоргия> В<ладимировича> «повреждена мораль» и что его надо хоть на время вырвать из дома и поставить в нормальные условия жизни. «Иначе вы можете себя уже считать вдовой». На мой ответ, что ничего подобного я сделать не могу, он даже рассердился — «у него же должны быть друзья и поклонники, которые не дадут ему погибнуть»[162].

У меня просто голова идет кругом. Совершенно не знаю, что делать и к кому обращаться за помощью. Может быть, Вы придумаете что-нибудь. Мне так страшно за него. Я написала Адамовичу, и он мне прислал уклончиво-любезно-подлое письмо[163]: «Не волнуйтесь — все будет хорошо», в виде утешения. Кстати, он написал о Г<еоргии> В<ладимировиче> статью, где Вам шпильки и комплименты[164] — статьи еще не видели, но вряд ли она в каком-либо смысле сравнится с Вашей. Написала я также Е.П. Грот, оказавшейся пресердечной и предоброй, она все рвалась помочь нам «через прессу». Теперь мы и на это, конечно, согласны. Но как это организовать, чтобы получился серьезный результат? На все — и даже на большее я согласна.

Но раз я Вам уже пишу, то давайте на несколько минут забудем весь этот ужас. Г<еоргий> В<ладимирович> очень обрадовался Вашему письму и сейчас же прочел его. Остальные он кладет на столик и не читает, пока я у него — ведь мне, да еще по особенному разрешению — разрешается бывать у него час в день. Он очень просит сообщить имена этих двух поэтов, протестовавших против Вашей статьи, и еще большие подробности. Все это останется между нами и никак не отзовется на отношении Г<еоргия> В<ладимировича> к его «гонителям», а его это очень развлечет. Пожалуйста, пренебрегите прописной моралью и доставьте Г<еоргию> В<ладимировичу> настоящее удовольствие. Никто никогда, клянусь, об этом не узнает, а он хоть немного развлечется. Сделайте это для него.

Повеселил его также и Моршен. Кстати, кланяйтесь ему от меня сердечно. Я не пишу оттого, что у меня нет свободной минуты — и еще оттого, что он так тяготится, по его словам, перепиской — даже со мной. Но то, что он меня воображает статуей, мне нравится — хотя я чрезвычайно подвижна и внешне, и внутренно — но все-таки лестно. Смешно, что его рассердил Принц. А мне он кажется очаровательным — т. е. Принц.

Спасибо за милые слова о моих стихах. Но чем же мы, о Господи, в стихах похожи с Г<еоргием> В<ладимировичем>? He-ви-жу. Объясните, хоть туманно — постараюсь понять.