Переписка - Толстой Лев Николаевич Страница 3

(* Избыток, излишество (фр.). *)

(** Жар, восторг (фр.). **)

Намерение ваше приехать к нам с Гольцевым, кроме большого удовольствия, во всякое время нам ничего доставить не может. Ге был еще у нас, когда пришло ваше последнее письмо, и мы вместе с ним смеялись вашему описанию. Но тут, кроме смеха, дело очень интересное и знаменательное. Когда увидимся, поговорим. Так до свиданья.

Любящий вас Л. Толстой.

11. 1890 г. Декабря 6.

6 декаб. 90. СПб. Фршт., 50, 4.

Достоуважаемый Лев Николаевич!

Вчера получил Ваше письмо, и оно меня особенно обрадовало. Я все укорял себя: зачем навязал Вам чтение сказки и сообщение мне Вашего о ней мнения? Очень было совестно, но поправить уже было поздно. За высказанное Вами мнение сердечно Вас благодарю. Вы верно замечаете: некоторая "кучерявость" и вообще "манерность" - это мой недостаток. Я его чувствую и стараюсь от него воздерживаться, но не успеваю в этом. Дайте-ка мне еще тему для сказочки: я еще попробую написать без кудряшек. А мне легко и приятно писать на Ваши темы. Гольцев писал мне, что к нему в редакцию заходила Софья Андреевна и что ее приглашение мы имеем. Дело теперь за тем: когда Гольцеву выпадет свобода. Я же всегда более или менее завишу от себя: "мы "штучники" (как говорят портные) - свое усердье и свой пропой". Я заеду за Гольцевым, как он назначит. С ним мне быть у Вас особенно полезно, так как он такой же горожанин, как я, и мне не будет так стыдно своих немощей, а во-вторых, я с Вами уж слишком согласен, так что мне никогда и в голову не придет разъяснять что-нибудь с той стороны, с какой дело представляется человеку "академического миросозерцания". А это очень важно и полезно, тем более что мы с Гольцевым относительно очень значительных вещей не согласны. Я шел и иду сам в течение всей жизни, но люблю себя поверять и укреплять Вашими суждениями. Иначе бы я, может быть, предпочел приехать один и привез бы своих "Полуночников", которых просил Цертелев, но я думаю, что их никто теперь не возьмет... Измигул Разлюляй ведь проскочил в подворотню "под белым ангелом крыла" Фета... Афанасий Афанасьевич! Читаете ли его и узнаете ли? Что ему надобно?.. Жемчужников прав: "Ложишься спать и сам за себя боишься: каким проснешься?" Иванов захлебнулись, но, к несчастию, не поперхнулись. "Лики" его в образных лавках продаются рядом со "спасами", казанскими и "всеми святыми". Редакции наперебой друг перед другом его заполучают и теперь уже все им "обрыськаны". Сначала "хозяева", а потом "меринье". К тем, у которых дела плохи, он не идет, вероятно, боится, что "денег попросят", но это никого не заставляет задуматься о нем, а только все лезут и просят. Художник написал картину (масляную) "Искушение отца Иоанна". Ночь, кабинет, луна, в окне церковь, он дремлет над книгой, у него за спиной черт с соломинкой, шевелит его за правым ухом; а тут вправе молодая женщина в белом капоте "декольте до самых пор", но он устал и все-таки дремлет... Тогда является другой черт у нее из самой юбки и дает какой-то знак черту, стоящему за спиною; но тут вдруг воздымается кот и делается горбик... "Табло!" У нас есть доктор (я живу в общине сестер милосердия гр. Орловой) - не совсем глупый, но он меня уверял, что "Иванов в больнице полезен, потому что он дает ерфикс больным". Чудес иных он не делает, но "в этом смысле очень полезен". "Хронических он колерует". Я пытал: зачем он все над кем-нибудь одиноко бормочет, по приглашению, а не помолится по усердию о всех сразу? Доктор обиделся и сказал, что "лучше во что-нибудь верить, чем ни во что". А поп Илаил пошел мимо моей двери да споткнулся и полетел на пол, и обругался... Вот и "искушение". Там же в больнице душевнобольных: возят его, и он "колерует", а исцеления ни одного! А слава его и глупость общества все растут, как известного рода столб под отхожим местом двухэтажного трактира в уездном городе. Зимой на морозе это даже блестит, и кто знает, что это такое, - тот принимает это совсем не за то, что есть. Но мерило одурению - это верное. За Ге меня до сих пор рычат. Успех юрьевского сборника большой, но Вами тоже "уязвлены глубоко". За Ругина я успокоился. Кто-то дал ему даже амнистию и одобрение... Они от безделья начинают практиковать "спорчиков" Достоевского. Крайности сходятся, а хорошего в этом ничего нет.

Любящий вас Николай Лесков.

Пожалуйста, скажите мой поклон Софье Андреевне, Татьяне Львовне и Марье Львовне.

12. 1891 г. Января 4.

4 генваря 91 г. СПб. Фршт., 50, 4.

Досточтимый Лев Николаевич.

Получил я Ваши ободряющие строчки по поводу посланного Вам рождественского No "Петербургской газеты". Не ждал от Вас такой похвалы, а ждал, что похвалите за то, что отстранил в этот день приглашения "чистоплюев" и пошел в "серый" листок, который читает 300 тысяч лакеев, дворников, поваров, солдат и лавочников, шпионов и гулящих девок. Как-никак, а это читали бойко, и по складам, и в дворницких, и в трактирах, и по дрянным местам, а может быть, кому-нибудь что-нибудь доброе и запало в ум. А меня "чистоплюи" укоряли, - "для чего в такое место иду" (будто роняю себя); а я знал, что Вы бы мне этого не сказали, а одобрили бы меня, и я мысленно все с Вами советовался: вопрошал Вас: так ли поступаю, как надобно? И все мне слышалось: "двистительно" так и надобно. Я и дал слово Худекову дать ему рассказ и хотел писать "О девичьих детях" (по поводу варшавских и здешних детоубийств и "Власти тьмы"), а тут вдруг подвернулась этакая история с Михаилом Ивановичем Пыляевым. Я и написал все, что у нас вышло, без прибавочки и без убавочки. Тут с начала до конца все не выдумано. И на рассказ многие до сей поры сердятся, и Михаила Ивановича смущают спорами, так что он даже заперся и не выходит со двора, и болен сделался. Я ему Ваше письмо отнес и оставил для утешения; а одна купчиха ему еще ранее прислала музыкальную "щикатулку", - "чтобы не грустил". Он и не грустит о пропаже, а надоели и мне и ему со спорами: "к чему это касающе и сообразное". Тут и подоспело от Вас подкрепление, за которое Вас и благодарю. Под Новый год повреждал свое здоровье у Суворина шампанским вином и слышал от Алексея Сергеевича о присланном ему от Черткова рассказе, составленном Вами по Мопассану. Чертков пишет, чтобы "не изменять ни одного слова", а Суворин видит крайнюю необходимость изменить одно слово, - именно слово: "девка", имеющее у нас очень резкое значение. Я думаю, что эту уступку надо сделать, и советовал Суворину писать об этом прямо Вам, так как это дело будет короче, и есть возможность скорее сговориться. Положение Ваше в людях такое, как надо быть. "Ускоки" набегают и шпыняют в воздух в Вашем направлении. Зато Вы помогаете и "карьерам". Так, например, гнилозубый Аполлон, как 1 No цензуры иностранной, дал "брату Якову" поручение составить доклад о Ваших сочинениях на английском языке. "Брат Яков" трудился и гнусил: "Каково это мне: я должен его запрещать". И, разумеется, запретил. Тогда "Аполлон" сказал ему, что это ему "в воспитание", и затем, чтобы утешить его, привел к нему Лампадоносца и Терция... И возвеселися Иаков, и теперь уже не смущается, и "стих" против Вас сочинил и Никанора стихом же оплакал... И говорят, будто ему теперь "другой ход дадут". Страхов стал лепетать какой-то вздор. Владимир Соловьев держит себя молодцом, и с ним приятно спорить и соглашаться. Меня все занимало, как теперь у нас, о чем ни заговори - обо всем хотят судить "с разных точек зрения" - и потому все выходит поганое чисто и чистое погано. А Владимир Соловьев подметил у всех "три измерения": нигилистическое, православное и практическое. Александр Энгельгардт по одному из этих измерений оставил деревню и живет здесь, и сидит у Головина (Орловского) и у Лампадоносца, и поступает на службу инспектором сельского хозяйства с большим жалованьем; а ходатай за него Лампадонос, у которого жена доводится Энгельгардту племянницей. И Менделеев "тамо же приложися", - и примеры эти не останутся беспоследственны... Вспоминаешь Салтыкова: "Все там будем!"... Видеть Вас очень жажду и не откажу себе в этом; приеду один и с работою на 3-4 дня (если не стесню собой). Мне теперь хочется побыть с Вами вдвоем, а не в компании.