Улья Нова - Хорошие и плохие мысли Страница 13

Мы поймали попутную машину, грузовую, на которой возят песок. И ехали рядом с водителем, слушая поздравления по радио. Так здорово в новогоднюю ночь мчаться на грузовой машине и с высоты сидения смотреть на блестящий при тусклом свете фонарей снег.

Дома у Ельникова собралась компания. Леонид был с женой, той, что истеричка и ведьма, а одновременно брюнетка и осветитель на телевидении. Смешливая улыбчивая девушка, с большими черными глазами, которая в свои двадцать шесть еле тянет на девятнадцать, была одета, как принцесса, – в серебряное атласное платье до пят, снегурка в стиле «вамп» прихватила с собой дружка, парня с роскошными волосами, как в песенке эпохи коммунизма «клен зеленый, раскудрявый». При этом Леонид сохранял абсолютное спокойствие, которому позавидовал бы целый клубок удавов. К моменту нашего прихода, подвыпившие, они играли в шарады.

Мы пили шампанское, стреляли из детского пистолета в пламя свечи, смотрели мультики по телевизору. Коля иногда подсаживался то к одному гостю, то к другому, но постоянно держал меня в поле зрения, угощал пирожными и мандаринами, поил вином, вроде как, мы уже не каждый сам за себя, а вместе. Потом все стали совсем веселыми и пьяными, пошли гулять, раскудрявый сорвал со столба дорожный знак «кирпич» и вручил его Леониду в качестве новой сковороды. Далее вернулись домой, достали гашиш, часть гостей пошла на кухню раскуриваться, а я сидела на стуле, свернувшись в клубок, на диване уже спала парочка, а по телевизору шло эротическое шоу, голые девицы плавно раскачивали грудями и поглаживали свои эрогенные зоны. Остатки новогоднего настроения как-то мигом выветрились. Полночь, в чужой компании, усталая, а в комнате темно, душно и иголки уже осыпаются с хлипенькой натуральной ели.

Мы с Ельниковым спали вместе на диване, а основная компания – две парочки, ведьма с одной стороны которой похрапывал раскудрявый, а с другой, обнимая, муж Леонид – на полу. На диване было удобнее, жалко только, спать пришлось в одежде, еще очень приятно в темноте, под аккомпанемент храпящего народа, трогать друг друга.

Утро первого января последнего года в этом столетии. Народ, проснувшийся раньше, шумит на кухне, а сони похрапывают на полу. Мы с Колей в полусне украдкой целуемся. Я ускользаю в ванную. На кухне Леонид наливает мне чай и наблюдает, как я осторожно пью из чашки, чтоб не обжечься. Коля невидимкой проникает на кухню, при всех обнимая меня из-за спины. Сигаретный дым, надкусанные куски торта в блюде, грязные рюмки в раковине. Новый год. Утренняя улица похожа на белый лист, из подъезда, взявшись за руки выныриваем мы. Две черные точки с высоты полета какой-нибудь замечтавшейся, взмывшей в холодную зимнюю высь, птицы.

Коля тихо, тоном гипнотизера мечтает вслух о том, как хорошо нам будет, когда мы вместе уедем в Берлин к его родителям. В начале поживем в одной из комнат, займем немножко денег у его папы, производителя мебели. Потом он найдет работу. А я буду сидеть дома, писать рассказы. Я вставляю, что непригодна к статусу домохозяйки, а он говорит, что терпеть не может женщин в халатах, передвигающихся с тряпкой для вытирания пыли по дому. В начале своего знаменитого произведения «О любви» Стендаль писал: «Очень малой степени надежды достаточно для того, чтобы вызвать к жизни любовь. Через два-три дня надежда может исчезнуть; тем не менее, любовь уже родилась». Неужели, когда-нибудь кто-нибудь увезет меня от северной зимы и тоски. Я тоже начинаю про себя мечтать о том, как мы будем жить в Берлине вместе…

Старый новый год – любимый и абсурдный праздник, пользующийся огромной популярностью в нашей стране, особенно в Москве, призрачный, как мыльный пузырь.

Я опять скитаюсь в каких-то заснеженных темных дворах у станции метро Парк Культуры, в поисках небольшой студии, где подрабатывает Ельников. Он согласился пойти со мной в гости к Оригинальному. Маленькие домики с путаной нумерацией, темные дворики, освещенные тусклыми фонарями, кривые козырьки подъездов, деревянные заборы по соседству с выкрашенными под Флоренцию зданиями офисов. Какой-то одинокий замерзающий дворник грубовато ворчит, что не знает, где находится дом 26/а. Я в третий раз кружу на одном и том же месте, стою под фонарем и читаю листок, где перепутались два адреса – мастерской Мухиной на Пречистенке и студии, где теперь круглосуточно работает Коля. В одном из домов, в беспорядке стоящих в подворотне, будто сеятель разбросал их небрежной рукой, в низком окошке горит свет. Номер совсем другой. На мой звонок выглядывает охранник, а затем и Коля, извиняясь, что перепутал номер, даже не отметив моей новой прически и замшевой шубы. Уже поздно, мы бежим по Пречистенке, и он заявляет, что побудет со мной немного, а потом вернется в студию работать, в кои-то веки, видите ли, его дела пошли на поправку. А я иду и удивляюсь, почему, собственно, я должна разыскивать его в темных подворотнях и терпеть эту высокомерную заносчивость. И сама уверяю себя, что это все оттого, что он живет один, у него много долгов и проблем, сейчас не до чувств. Уже несколько раз он благодарил меня за то, что я его не бросила, когда он голодал и жил без денег. Да, это конечно так, но очень трудно, когда ты обессилено плетешься по темному туннелю и ищешь выход, а потом вдруг понимаешь, что светом в конце туннеля являешься ты сам. И вместо поддержки возникает кто-то, кого ты должен вытаскивать, скрашивать его одиночество, согревать, но где же взять силы, если ты и сам одинок и замерзаешь.

Мы быстро шли по заснеженной Пречистенке, я опять поглядывала на него искоса. Он худой, высокий и жилистый. Сейчас мне показалось, что он похож на Дон Кихота. Странствует в космосе своих мечтаний, околдованный какой-то художницей из Берлина, увлеченный поворотами своей жизни. Внушил себе, что «любить можно только раз», а все остальные – тени. А я превращаюсь в покорного спутника, который терпеливо прощает его капризы и уколы, и мы движемся в одном направлении очень близко и невыносимо далеко друг от друга. Стоит ли вторгаться в эту историю, пытаться изменить ее. На это требуются огромные силы и недюжинный талант. Но ведь пел некогда Оззи Осборн: «Нет дверей, которые нельзя открыть и войн, которые нельзя выиграть». И я пытаюсь дать ему цвета, терплю его равнодушие, обидные замечания, веду полуночные разговоры, тащу его куда-то, например, сейчас, а он сопротивляется и неуловимо уносится в свои мечты. Но и я не сдаюсь, подвергаю своего героя испытанию эротикой, целую нежно-нежно, кусаюсь. Устраиваю ему сцены. Становлюсь мечтательной, читаю стихи и рассказываю сказки. А он говорит, что внутренний мир девушки никому не нужен, и, значит, никак не хочет поверить, что я реально существую в этой истории. И остается только наблюдать его со стороны, быть лучом, проходящим по касательной. Обидно, случай подбросил необычного персонажа, можно было бы написать что-то яркое и неповторимое, а я не могу заставить его покориться моей воле, невидимое течение увлекает меня своим потоком, независимо слагая сюжет. Сначала подогревала возможность уехать с ним вместе в Берлин, теперь, чувствую, что призрак Берлина рассеивается, оставляя какую-то гнетущую пустоту, будто за одним занавесом проглядывает другой. Бесцельно блуждаю в этом темном туннеле. И вхожу в такой азарт, что меня уже не остановить.

А он, вдруг, останавливается прямо посреди тротуара у железной крышки люка и восторженно шепчет, что она очень красивая. Я смотрю на нее и верю, что действительно это красиво – увидеть железную крышку люка. Осознать ее красоту и неповторимость.

В мастерской нас встречает Оригинальный собственной персоной, его девушка Пеппи, Застланный, бас-гитара, барабанщик Зед и еще несколько человек, имена и прозвища которых я не припомню или не знаю. Я знакомлю всех с новым гостем и веду показывать достопримечательности мастерской. Это небольшой особнячок, где некогда располагалась мастерская Мухиной, а теперь чинят фрески и откопанные студентами-археологами вазы. Здесь множество интересных, пыльных предметов: старинная пишущая машинка и круглые очки «Крупской», толстый железный щит, простреленный в нескольких местах – как оказалось, экспонат какой-то выставки. Реставрационная – это огромный двухэтажный зал с окнами в высоту одной из стен, со стеклянным потолком, в котором видно небо, что придает помещению сходство с оранжереей, и действительно, здесь много керамических горшков с вьюнками. Освещение тусклое, лампы в жестяных юбках-плафонах висят на длинных проводах, и мне очень понравилось, забравшись на балкон второго этажа, раскачивать их. Там на столах разбросаны рисунки, краски, статуэтки. И все пропитано пылью, запахом бабочек, клея и старины.

Очень интересно наблюдать его в компании незнакомых ему людей. Он сжался, в то же время гордо и заносчиво поглядывает на моих друзей, говорит что-то Оригинальному про Берлин, вторгается в беседу Зеда и Генриха о гитарах и начинает рассуждать о синтетической музыке. Когда ему показали старый телефон, изготовленный в начале века, он сделал вид, что видит такие вещи на каждом шагу, словно фантики от жевательных резинок. Гордо сидел в сером кресле прихожей, пускал клубы дыма, наблюдая за окружающими отстраненно, свысока, а еще строил глазки девице, которую привел с собой Зед. Уже после наступления Старого Нового года Коля заявил, что до утра не дождется, уже скоро уйдет работать в студию, и долго шептался, уединившись в коридоре с этой девицей, к великому удивлению Оригинального и моему странному спокойствию. Мы пили вино, играло французское танго, я поняла, что происходит какая-то пародия. Коля крикнул, что собирается уходить, было уже около двух. Все столпились в прихожей, а он старательно записал в блокнотик телефон этой девицы, на что Зед тихо шепнул из-за спины «всяко бывает», мне было неловко за него, настолько не уметь себя вести. Я вдруг поняла, что он жалкий и ничтожный, и решила, что вижу его в последний раз. От разочарования не могла найти шапку, и тогда Оригинальный протянул мне пилотский кожаный шлем.