Александр Эртель - Две пары Страница 14

И Лизутка действительно в первое же воскресенье пришла с Дашкой на хутор. В этот день Марья Павловна была как-то особенно возбуждена и все поглядывала в окно, из которого виднелась дорога в Лутошки.

– Что ты волнуешься, Marie, – спрашивал Сергей Петрович, – и почему тебе пришла охота нарядиться сегодня в русский костюм?

– Гостей жду… Ты не угадываешь? Ах, какие любопытные гости!

– Не понимаю.

Она взяла его под руку и провела в маленькую комнату около своего будуара. Там Сергей Петрович увидал большие перемены: на зеркале было повешено расшитое полотенце; вместо унесенных низких кресел стояли белые скамейки из кухни; на столе, покрытом скатертью с красными петухами, лежали простые конфеты-леденцы, мятные пряники, помещался чайный прибор, заимствованный у прислуги. Ковра тоже не было в комнате.

– Решительно ничего не понимаю, – сказал Сергей Петрович.

– Жду к себе знакомых из деревни… хочу сближаться, – ответила Марья Павловна, застенчиво и счастливо улыбаясь.

– Лизавету? – догадался Сергей Петрович.

– Да, и ее подругу Дашу.

Сергей Петрович засмеялся.

– И ты думаешь, вы поймете друг друга?

– Отчего же? Разве они не люди?

– Люди-то люди, но мне всегда казалось, что они гораздо лучше понимают нас, когда мы не выходим из нашей роли.

– То есть как?

– Да так, что не нужно заигрывать перед ними. Вот ты русский костюм одела, зачем-то ковер приказала убрать, табуретки эти… Я бы, напротив, или принял бы их в передней, или на креслах посадил. Смотри – Федор: я знаю, он меня любит и доверяет мне, а смотри: я, если и посажу его, так у дверей. А между тем он меня любит.

– Но ты должен же уважать человеческое достоинство!

– Так тогда зачем же убрала кресла? Вообще не нам спускаться до них, а их подымать.

– Но ведь подымать в смысле образования, а не в смысле кресел и ковров. – Это, впрочем, не важно, – с нетерпением возразила Марья Павловна. – Я для того и сама оделась и здесь прибрала попроще, чтобы не сконфузить их.

– Но о чем же ты будешь разговаривать с ними? Ведь это мучительно с ними говорить! Понятия до того узки, язык до того беден, что просто слов не найдешь с ними.

– Поищу как-нибудь… Но, знаешь, какая прелесть эта Лиза! Мне ужасно хотелось бы с ней сойтись. Такая она естественная, такая простая.

– Попробуй, попробуй, – снисходительно усмехаясь, сказал Сергей Петрович. – Я так думаю, что у ней обычные качества деревенской девки: невероятная жеманность и невероятная дикость.

– Но как же ты можешь так говорить о крестьянке? Значит, по-твоему, Некрасов сочинил свою Дарью или Катерину в Коробейниках или Матрену Тимофеевну в Кому на Руси жить хорошо? И наконец, как же ты так отзываешься о деревенских людях, когда сам же всегда ратовал за деревню?

– О, милая моя народолюбка! Конечно Некрасов дал нам перлы, конечно… Но оправа, оправа нужна! – И, любуясь ее взволнованным лицом, он добавил: – Катерина – перл, а вот женушка моя – бриллиант в золотой оправе… О прелесть моя! – Он хотел привлечь к себе Марью Павловну и уже протянул было руки, чтобы обнять ее, но в это время появилась горничная и доложила, что «пришли лутошкинские девки».

– Просите, просите их сюда, – торопливо сказала Марья Павловна. – Serge, пожалуйста, уйди, пожалуйста! – И она вытолкнула его за двери.

Девки вошли, громко стуча новыми котами, шурша лощеным ситцем своих рубашек, блестя лакированными поясами и бусами, – вошли, пересмеиваясь и подталкивая друг друга, и в замешательстве остановились у дверей.

– Здравствуйте, милые мои гостьи! – бросилась, к ним, красная как кумач, Марья Павловна и, подумав мгновенно, что ей теперь делать, обняла первую девку, не разобрав даже, Лизутка это или Дарья, и поцеловала ее куда-то в верхнюю часть лица; с другою дело обошлось благополучнее: она поцеловала ее прямо в губы.

– Ну, что, вы пришли? Вот и отлично. Я очень рада, – бормотала она, без нужды перестанавливая скамейки. – Садитесь пожалуйста, Лиза, садитесь, Даша!

– Да мы постоим: ноги-то у нас не наемные, – сказала Дашка.

– Ах, как это можно! Разве гости стоят? Пожалуйста, пожалуйста!

– Иди, что ль! – прошептала Лизутка, легонько подталкивая Дашку.

Та с напускною развязностью прошла к скамейке и решительно села на нее, манерно сложив руки на коленях; Лизутка поместилась рядом.

– Дайте нам самовар скорей, пожалуйста! – закричала Марья Павловна, бросаясь к дверям. – Ведь вы, конечно, покушаете у меня чаю?.. Вот, не угодно ли конфет, печенья… Пожалуйста!

– Чего это вы заботитесь-то об нас? Такие ль мы гостя!

– Ах, нет, зачем вы это говорите?.. Я ужасно рада и благодарна вам, что вы пришли.

– Мы вот загрязним у вас, – ишь на нас обряда-то какая…

– Залетели вороны в высокие хоромы! – со смехом выговорила Лизутка.

– Кушайте, кушайте! – лепетала Марья Павловна, смущенная неприятным для нее направлением разговора, и, обращаясь к Лизутке, спросила: – Что, теперь легче вам? Деревенская страда уже кончается?

– Чего это? Чтой-то мне, барыня, невдомек…

– Вы, я хочу сказать, теперь уже кончили свою работу?

– Какая же ноне работа? Ноне праздник.

– Мы по праздникам жир нагуливаем, – подхватила Дашка. – Кабы не праздники, никакой бы лошади не хватило на нашу работу.

– Нет, я хочу сказать, жнитво уже кончилось у вас?

– Кабыть скоро. Вот на вашей земле пшеницу кончали. Теперь на своей полоске осталась, да говорил батюшка, овес поспевает, с среды будем овес жать.

– Уж наше дело такое мужицкое, – вмешалась Дашка, протягивая руку к пряникам. – Перевернешься – бьют, и не довернешься – бьют.

– Как бьют? – в недоумении спросила Марья Павловна.

– А как же? Хлеб не родится – тяжко, и урожаю господь пошлет – тяжко. Ныне летом-то смоталась совсем! Лизутке-то что? Ейный отец татар еще нанимает на жнитво, а у нас все сами, все сами.

– Ох, девка, зато и хлопот с этими татарами: вот на хлеб-то они привередливы, – ну-ка, испеки ему неудачливо: залопочет…

Принесли самовар, и хозяйка стала угощать своих гостей чаем. Но тут ей опять пришлось перенести много трудного. Выпивая свои чашки, девки каждый раз опрокидывали их и в один голос благодарили за угощение, – приходилось убеждать и упрашивать без конца. Таким образом, все-таки они выпили втроем почти весь самовар и очутились все в поту: гостьи – от множества горячего чая, хозяйка – от непрестанного волнения и от старания, с которым приискивала в своей голове подходящие слова для разговора. И странное дело, Лизутка гораздо более нравилась ей там, в поле, простоволосая, в рубахе из грубого холста, в поддерганной юбке, нежели здесь, покрытая шелковым платочком ярко-зеленого цвета, в своей шумящей от каждого движения рубахе, подпоясанная лакированным поясом и в шерстяной малиновой юбке. «Зачем она мне стала „вы“ говорить? – думала Марья Павловна в промежутках напряженного и медлительного разговора. – Ведь как выходило у ней просто и мило это слово „ты“… И лицо было гораздо, гораздо умнее и симпатичнее!» После чая она попросила их спеть что-нибудь; но с пеньем дело пошло еще труднее, чем с чаепитием: уж очень церемонились и робели девки. Они перешептывались, смеялись, закрываясь платочками, мигали друг другу, и уж долго спустя Дашка решилась первая. Невероятно тонким и пискливым голосом она затянула и таким же невероятно пискливым голосом подхватила Лизутка. Марье Павловне даже стыдно стало от фальшивых и смешных для нее звуков песни. То, что до сих пор слышала она, – и в памятную для нее ночь провожанья Сергея Петровича, и в другое время, – глубоко ей нравилось и почти всегда хорошо волновало ее душу; но она никогда не слыхала деревенской песни так близко… И, – боже мой! – что это была за песня! Ей попадались народные песни в хрестоматиях; кроме того, она восторгалась в свое время песней «Не шуми ты, мати, зеленая дубравушка» в пушкинской Капитанской дочке; но у ней не подымалась рука записывать такую смешную и дикую чепуху, которую пели или, правильней сказать, визжали девки. Они пели:

…Всем начальникам —Москва честь-хвала,Да разоренная Москва до конца, —Разорил Москву франец Палиён,Да Палиёнщик парень молодой, —Нет заботушки за ним никакой…Да только есть одна – Саша с Машей,Да белалицаи и круглалицаи —Лицо бело-набеленое, щечки алы-нарумянены…Из конца в конец всю Москву прошли,Краше Саши своей никово-та не нашли!

После этой песни Марья Павловна и упрашивать их перестала: она была совершенно обескуражена. На прощанье девки рассыпались в благодарностях за угощенье.

– К нам в гости милости просим, – говорили они, перебивая друг друга, – уж мы так-то рады будем… Мы и то говорим промеж себя: то-то барыня у нас простая!.. Что приветлива, что ласкова… Не токмо что гордится аль чваниться, а никакого благородства в ней нету…