ПО НЬЮ-ЙОРКСКОМУ ВРЕМЕНИ - Петр Немировский Страница 14

Михаил слушал молча. Всё – одно и то же: схожие иммигрантские заботы, одинаковые страхи, одна нужда.

Молчал на перекурах и плиточник Юра. Скучающе глядел Юра, как растет столбик пепла на его сигарете. В прошлом он не строил правительственных вилл, его также не волновало, сколько процентов со вклада дает «Сити-банк». Срок действия американской визы в его паспорте давно истек, и потому Юра был нелегалом. Его широкие плечи, бычья шея и короткие мускулистые ноги выдавали в нем профессионального борца, а лицо с простыми правильными чертами – человека открытого и бесхитростного.

ххх

– Проклятая страна – каждый готов за доллар удавиться. То ли дело у нас, в России, – сокрушался Юра, когда они вдвоем после работы возвращались домой. Стучали колеса поезда метро.

– Где ты так научился плитку класть? – спросил Михаил. Руки его гудели, спина наливалась свинцом.

– Батя научил. Но плитка здесь – дерьмо. Рассыпается, как песок, – Юра шевельнул толстыми короткими пальцами, словно растер плитку в руке.   

– Шпаклевка здесь тоже дерьмо. Быстро сворачивается, – поддержал его Михаил.

– А-а… плевать я хотел на все. Лишь бы бабки платили.  

Михаил смотрел в окно. Он хотел было добавить, что и стены здесь – не кирпичные, а из сухой штукатурки, случайно заденешь – проломишь. И вообще, не дома здесь, а трущобы. Хотя и стоят по миллиону. И сам он, Михаил, теперь – трущобник. До чего же он докатился, если его волнуют какие-то валики и штукатурка?!..          

– Я этому клиенту-козлу трубы под джакузи разъединил, а потом пол забетонировал. Так босс велел, – сказал Юра, и в его честных глазах мелькнула радость.

– Зачем?

– Клиент неправильно себя повел. Не рассчитался, как следует. 

– Там же балка прогниет и проломится весь этаж, – Михаил представил, как с грохотом падает мраморное джакузи, в котором сидит распаренный хозяин.  

– Конечно, проломится, – радостно подтвердил Юра. – Слушай, давай-ка сходим в баню. Закончим этот дом, получим бабки и… – Юра расправил свои могучие плечи и мечтательно улыбнулся.                                                           

ххх

Вечером дома Михаил сидел на стуле. Руки его со вздувшимися венами были безвольно опущены, черный вихор нависал на левую бровь. Он тупо глядел на раскрытый самоучитель английского языка. Никакие идиомы и глагольные времена не могли пробиться сквозь отборный мат русской стройки, бахающий в его ушах вместе с ударами молотков и взвизгиванием дрели.

Вздохнув, захлопнул самоучитель. К черту все! И английский – тоже к черту. Можно прожить и так, все равно – с языком ли, без языка. Жить нужно проще и легче. Главное – деньги.

Разделся, выключил настольную лампу. В комнату сквозь щель в двери проникал холодный воздух. Закутавшись в плед, он долго не мог согреться.

2

По вечерам приходил хозяин дома – хасид в потертом лапсердаке, в несвежей рубашке. Первые дни он заходил, подталкиваемый беспокойством: черт его знает, что за жилец поселился в его доме. Войдя, шнырял глазами по всем углам. Гм-гм, как будто порядок: икон нет, бутылок водки нет, голых женщин тоже нет.    

Семейная жизнь хасиду была невыносимо скучна. Пятеро детей. И жена опять беременна! Сам он, владея несколькими домами, еще работал завхозом в иешиве. А там, где иешива, там, разумеется, книжечки на древнем иврите и бесконечное ожидание Мошиаха. 

– Нужно ходить в синагогу, – говорил хозяин, присаживаясь на стул. Снимал свою шляпу, под которой покоилась приколотая к волосам потертая ермолка.    

Михаил садился напротив. Хасид приглаживал пегую бороду и продолжал: 

– Скоро придет Мошиах. Очень скоро. Для любого еврея лучше всего, если Мошиах застанет его в синагоге. Без синагоги еврей теряет ориентиры и начинает заниматься политикой, искусством или совершает преступления. Но еврей так устроен, что безбожником он все равно быть не может. Куда бы он ни попал, чем бы ни занимался, он всегда будет искать Бога. От еврейства отказаться нельзя. Это христиане сами выбирают своего Бога, а еврей Богом выбран, и этого избранничества отменить никто не может…    

Сгущались сумерки. Завывал осенний ветер, о стекла бились виноградные ветки. Михаил, смертельно уставший, слушал, пытаясь вникнуть в эти смутные богословские тонкости. Он чувствовал какое-то глубинное родство с этим завхозом из иешивы. В его крови тоже порою гудело «Шма, Исраэль!»  

– Бу-бу-бу. Синагога. Бу-бу-бу. Мошиах…

Но когда Мошиах приходил по третьему разу, Михаил, широко зевнув, спрашивал:    

– Сэр, почему вы так плохо отапливаете эту квартиру? Мне по ночам холодно.

– Я тепло не регулирую. В бойлерной установлен термостат, – отвечал хасид, и лицо его немножко грустнело.

– Тогда отрегулируйте термостат. Мошиах на подходе. Он не будет в восторге, узнав, что один бруклинский еврей заморозил другого.

Оба смеялись, и хасид удалялся, на выходе приложив пальцы сначала к губам, а потом – к мезузе на дверном косяке. 

ххх

Затем их тонкое богословие неожиданно соскользнуло в иную, не религиозную область.     

Хасидам смотреть телевизор Всевышний запретил. Еврей должен плодить детей, молиться в синагоге и ждать прихода Мошиаха. Хозяин-хасид следовал неукоснительно этим предписаниям. Но оказалось, что Мошиах уже пришел. Позавчера он вывел свой народ из Египта. А вчера разбил скрижали. А сегодня, овеваемый павильонными вентиляторами, указывал слабеющей рукой в сторону Земли обетованной. Звучала музыка, и обессиленный, убеленный красивыми сединами, Мошиах ложился на землю.     

– Почему он лег? – спрашивал хасид, сидящий очень близко к телеэкрану. На его лбу от волнения выступала испарина. 

Все двери в доме были плотно заперты, жалюзи на окнах опущены – чтобы ни одна душа вокруг не узнала о великом грехе.  

– Он умрет? – спрашивал опять хозяин. По неопытности он не мог отличить киноусловность от реальности.

– Да, умрет, – отвечал Михаил, хмыкнув.   

Подумать только! Дети таких религиозных российских евреев, приехав в Америку, когда-то создали Голливуд! Впрочем, и другие дети российских раввинов тоже когда-то ринулись в создание безбожного советского государства…

– Кто умрет? Моисей? – допытывался хасид, и ручейки пота стекали из-под ермолки по его блестящему лбу. Он мучительно пытался понять,