Семен Юшкевич - Евреи Страница 16

Когда он приходил, она молча говорила с ним, ссорилась, мирилась, капризничала, будто он ее обожал и не мог жить без ее улыбки. Весь день она проводила дома, стирая белье, – и тяжелый труд, от которого ломило в груди и ныло тело, теперь проходил в пении, в каком-то созерцательном восторге оттого, что вся квартира дышала Нахманом, была для Нахмана, оттого, что Нахман придет вечером и скажет: Мейта, дайте мне умыться, – и она будет слышать, как он плещет водой. Потом, чистый, здоровый, красивый он сядет пить чай, и она ему будет услуживать, а он посмотрит на нее своими большими глазами, в которых она желала бы утонуть.

Она работала, и каждый раз, как птица, которая еще не научилась петь, но уже пробует, – чирикала и замирала:

– Я люблю Нахмана, люблю, люблю.

День пробегал в сладостном ожидании, и минуты, как добрые, уступчивые враги, быстро уходили, чтобы приблизить время его прихода. Он был повсюду, во всех углах стояли тени его фигуры, и она от счастья закрывала глаза, как будто он и в самом деле был здесь и не отрывался от нее. Она целовала его вещи, перебирала их в руках, чтобы упиться радостью тайного общения с ним. Она без конца возилась в его комнате, становилась у окна, заметив его привычку, и старалась глядеть, как он, на стену дома и думать его мыслями. Ей было неприятно все свое: одежда, тело, свои жесты, и она легко претворялась в него. Ходила медленными шагами по комнате и, подражая голосу Нахмана, в странном неосознанном волнении, тихо говорила:

– Нищеты не должно быть, – нужно уметь желать.

И нищета, грозный Бог, без устали бичующий людей, – образ жестокого хозяина над бессильными рабами, – нищета носилась в трогательных звуках любви. И что-то смирялось в душе Мейты, когда она произносила эти слова.

Лишь только двор засыпал, а огни в квартирах исчезали, она выходила украдкой из комнаты, где спала ее мать, и трепещущими шагами шла к Нахману, который сидел у порога. Как повелитель, открывался он ей. О чем он думал? Косой, синей полосой поднималось звездное небо над стеной дома и нежно и ласково манило ее вдаль.

– Я скажу ему, – и она не знала, о чем хочет сказать, – я скажу ему… Нахман…

Шопот падал подле нее, и она со страхом вздрагивала

– Нахман, Нахман! – произнесла ли она это имя?

И убегала в комнату, не смея потревожить его.

Иногда Нахман рассказывал ей о своей жизни, и она, подперев подбородок руками, задумчиво слушала, умиляясь от звуков его голоса, и несмело возражала своим тихим, нерешительным тоном, как бы желая убедить себя, что он прав везде и во всем. Она знала уже о Натане, по котором Нахман часто тосковал, и ревновала его к нему и ко всем. И когда думала, что он может полюбить какую-нибудь другую девушку, то закрывала глаза и мечтала о смерти.

Через несколько дней после того, как Фейга сошлась с Нахманом, Мейта, сидя с ней у порога квартиры Симы, оживленно разговаривала о побеге Неси.

То, что во дворе было темно и серебряные капли звезд смиренно висели над ними, сближало обеих, и казалось им, они всегда оставались сестрами. Из комнаты иногда доносился голос Симы, голос Дины, и была радость оттого, что есть старшие люди, которые за все ответят.

– Я думаю, она вернется, – тихо говорила Мейта, подперев по привычке подбородок руками и кусая свои тонкие пальцы. – Она была странной девушкой, и город ей скоро надоест.

– Меня мучит, – возразила Фейга, – где она может быть? Я тоже люблю город, но в нем тысячи дорог. Когда-то я мечтала о богатом человеке. Он должен был полюбить меня и… и, какой глупенькой бываешь в четырнадцать лет!

– Я тоже мечтала, – поглядев на небо, произнесла Мейта, – но о городе, о богатстве я никогда не думала. Мать мне рассказывала чудесные истории… Я мечтала о добром человеке. Он должен был быть добрым, Фейга, ослепительно добрым. Я никогда не видела красивой лошади, но его я видела на красивой лошади, и она казалась мне доброй. Я теперь тоже мечтаю, – со вздохом прибавила она, – и если бы не это, я не могла бы работать…

– Неси хотела богатства, – после раздумья проговорила Фейга, – и оттого она нигде не работала, не держалась. Ее принимали за красоту, но она была гордой и всем отказывала. Ей будет трудно жить. Ты еще не знаешь, Мейта, что тебя ждет на фабрике…

– Я умру честной, Фейга, – покраснев ответила Мейта, – клянусь тебе!

– Не думаю, Мейта. Вот я не выдержала, Разве я хотела? Но и тянет и толкает. Посмотри, – нас четверо девушек дома, а три уже испортились. Даже калека Ита не выдержала, а я ведь еще в пятнадцать лет сбросила…

– Правда? – с ужасом вырвалось у Мейты.

– Я и не хотела бы, чтобы это было ложью. Ты дурочка… Я знаю девушек некрасивых, которые готовы год работать даром, лишь бы кто-нибудь захотел их. Это открывает дорогу, Мейта. Разве можно, зарабатывая шесть, восемь рублей в месяц, жить, одеваться, быть сытой?..

Она пересела, чтобы не слышать голоса матери, и тихо шепнула:

– Вот я в пятнадцать лет сбросила, потому что нечаянно забеременела. Но я в тринадцать уже не была девушкой. Как это случилось? Если с тобой еще не было – не спрашивай. Я и сама не могу об этом вспомнить. Ты уже любила, Мейта?

Мейта со страхом посмотрела не нее и, вздрагивая, скороговоркой произнесла:

– Это было страшно, Фейга, это было страшно…

– Ты не отвечаешь, – сердилась Фейга, – а я думала, что Нахман…

Она рассмеялась, вспомнив, как легко овладела им, как он был жаден к поцелуям, и чуть не проговорилась.

– Нахман еще не вернулся, – со вздохом произнесла Мейта. – Должно быть, он денег не достал, и ему придется бросить ряды.

– Как ты произносишь его имя, – настаивала Фейга, – может быть, уже началось.

– Когда ты поймешь, мать, – раздался голос Дины, – что означает еврейство, то будешь верить…

– О чем они говорят? – с изумлением спросила Мейта.

– Не слушай, – отрезала девушка. – Еврейское царство… Царство. Я не знаю, как кончу жизнь, – вдруг с грустью выговорила она, и слезы блеснули в ее глазах. – Я живая, Мейта, я живая… Я девушка, а с десяти лет должна была зарабатывать, как мужчина. Царство… Теперь я не девушка, но это еще не кормит. Скоро совсем придется пойти на улицу, чтобы прокормить мать, калеку Иту…

Мейта, словно кто-то ей угрожал, и нужно было умолить, чтобы ее пощадили, опять шепнула:

– Я умру честной, клянусь!

В темноте обрисовались две фигуры. Фейга всмотрелась в них и сказала:

– Это Фрима с Маней. Вот кого мне жалко. Обе совсем глупенькие и сгорят, как свечи. Особенно Фрима.

Она пошла им навстречу, и когда они встретились, то заговорили. Мейте еще не хотелось уходить, и она осталась ждать.

Теперь ее начинало тревожить глухое беспокойство. Она никогда не думала о себе, уверенная, что ее должна миновать судьба девушек окраины, и не представляла себе возможности своего падения. Она не была жадной, избегала мужчин, страшилась разврата… Но Фейга взволновала ее. Было так, будто ей приснился злой сон о себе, и она знала, что он осуществится.

– Я боюсь чего-то, – думала она, вздрагивая от предчувствия, – чего я боюсь?

Мимо нее быстро прошла семилетняя Блюмочка, и Мейта машинально спросила.

– Куда ты идешь, Блюмочка?

Девочка, не останавливаясь и жмуря глаза от света, шедшего из оконца Симы, певучим голоском ответила:

– Мать меня послала купить кофе. У нее опять сжимается сердце.

Девочка была очень умненькая, очень рассудительная, добренькая, услужливая, и все во дворе, взрослые и дети, крепко любили ее. Она была одна у матери-модистки и без памяти обожала ее. Она улыбалась только тогда, когда мать чувствовала себя хорошо, жалела всех во дворе, понимала значение смерти, и если кто-нибудь умирал, пряталась в комнате, долго рыдала и молилась о здоровье всех людей.

Теперь у матери начался припадок, и она со всеми своими опасениями, детским страхом, мучениями, одна помогала ей.

– У нее сжимается сердце, – торопливо повторила она, – я куплю кофе, лед…

Фейга вернулась с Фримой, и у обеих голоса были веселые, уверенные. Сегодня Фрима в первый раз сошлась с настоящим господином, хорошо одетым, щедрым, и тот ей назначил новое свидание через три дня. Он дал ей два новеньких рубля, и ей казалось, что пуды серебра тянут ее карманы к земле.

– Очень нужно работать! – не стесняясь, громко говорила Фрима. – Где девушка, там хороший охотник. Я куплю себе хорошенькую шляпку, Фейга! Пусть на фабрике работает кто хочет.

Мейта поднялась, почувствовав, что девушкам не до нее, и пошла к себе. Но уже на полдороге замедлила шаги и насторожилась. Из ворот несся голос Нахмана…

– Нахман, – радостно подумала она, усаживаясь на пороге, – с кем это он разговаривает?

Прошла долгая минута. Блюмочка уже вернулась, пробежала мимо вприпрыжку и скрылась в одной из квартир.

– Как у меня сердце бьется, – подумала Мейта, – буду думать о другом.

Голоса приближались. Показался Нахман под руку с незнакомым человеком и, увидев Мейту, весело и громко сказал: