Всеволод Нестайко - Загадка старого клоуна Страница 18

– Есть сигареты «Ливанте»! Есть сигареты «Гуния»! «Гонвед», «Симфония», «Юно»! Пять за пару! Три за пару! – выкрикивал возле фонтана мальчик моего возраста, державший перед собой лоток с сигаретами и продававший их поштучно. Но покупателей почти не было. Да и покупателями назвать их было трудно. Они не столько покупали, сколько обменивали. Во время оккупации, рассказал мне потом Чак, понятие «покупать» было вытеснено понятием «менять». Меняли на базарах, ходили менять в сёла. За пианино можно было выменять два мешка картошки. Но обо всём этом я услышал от Чака позже.

А тогда некогда было разглядывать. Потому что полицай уже вёл Стороженко на угол к кинотеатру, где стоял чёрный «Опель-Капитан». Я полетел за ними.

Я только успел увидеть афишу на столбе около кинотеатра: «Новая комедия с популярным актером Тео Лингеном – «Изменник Экогарт».

«Неужели сейчас кто-то ходит на эти комедии?» – с удивлением подумал я.

– Но в чём моя вина? Что случилось? – уже в который раз спрашивал Стороженко у полицая.

– Иди-иди! Не разговаривай! Иди! – толкал его полицай.

Задняя дверь машины открылась. Полицай толкнул

Стороженко внутрь, хлопнул дверью и, наклонившись к сидевшему за рулем эсэсовцу в тёмных очках, вскинул руку – «Хайль Гитлер!» Эсэсовец еле заметно кивнул, и машина тронулась. Полицай остался на тротуаре.

Машина развернулась и поехала вверх по бульвару Шевченко. Я летел рядом с машиной, заглядывая внутрь.

Эсэсовец, сидевший за рулём, был уже немолодой, с седыми усиками. Больше в машине никого не было.

В окно я видел, что Стороженко на заднем сидении что-то говорил, спрашивал. Эсэсовец ничего не отвечал. По-видимому, он не понимал по-нашему.

Машина проехала мимо Владимирского собора вдоль Ботанического сада. Там, где в конце сада начиналась больница, у ограды я увидел свежую могилу с берёзовым крестом и табличкой, на которой была надпись на немецком языке.

«О! Действует подполье!»– подумал я.

В глубине за больницей чёрными провалами окон жутко смотрел сгоревший Киевский университет.

Машина свернула влево и поехала по Владимирской.

На углу бульвара Шевченко и Владимирской, над балконом двухэтажного дома, висел флаг со свастикой. «Городская управа», – прочитал я вывеску у входа, возле которого стоял полицай.

Пересекли Театерштрассе, то есть улицу Театральную[17]. На углу напротив оперного театра – гостиница и ресторан «Театральный». На нём вывеска «Restaurant-Konditorei», «Nurfur Deutsche» («Только для немцев»).

Машина проехала мимо Золотых ворот и остановилась у большого здания, с третьего этажа которого свисал длиннющий флаг с белым кругом и чёрной свастикой посредине.

У входа, скрестив перед грудью руки на автоматах, застыли два эсэсовца в касках.

Гестапо!

Эсэсовец в тёмных очках вышел из машины, открыл заднюю дверь, показал Стороженко резким жестом – выходи!

Стороженко вышел.

Дверь здания открылась, и Стороженко, а за ним эсэсовец вошли. Я – за ними. За перилами лестница была оплетена проволочной сеткой (наверное, чтобы нельзя было прыгнуть вниз). Поднявшись на второй этаж, они шли длинным коридором с обеих сторон которого были высокие резные двери. Гестаповец открыл какую-то дверь, и они вошли. Сев за стол, гестаповец закурил сигарету. Старый Стороженко стоял, склонив седую голову.

– Ну здравствуй, Пьер! – улыбнулся гестаповец и снял тёмные очки.

– Август? – удивлённо прошептал Стороженко.

Да, это был Рыжий Август. Теперь и я узнал его – по голосу. Лицо его пересекал шрам.

– Не думал я, что встретимся, – Август прищурился, откинув голову.

– И я не думал, – вздохнул Стороженко.

– Иду сегодня по базару – глазам своим не поверил: неужели, думаю, ты? Присмотрелся – действительно ты! Приказал полицаю, чтобы тебя привёл. Не хотелось, чтобы твоё первое впечатление от встречи было испорчено вульгарной базарной обстановкой. Хотелось, чтобы это состоялось в более приличном, ха-ха-ха, месте. Мы же с тобой всё-таки артисты. Любим эффекты. Ха-ха-ха! – он был очень доволен собой.

Стороженко мрачно молчал.

– Да ты садись, садись, – сказал Август, как будто только теперь заметив, что Стороженко стоит. – Ты же уже старенький. Наверное, ноги не держат, ты ведь лет на пятнадцать старше меня. Ех-хе-хе. Прошла жизнь… Что же это ты у большевиков лучшей судьбы не заработал – бросили они тебя, как отребье. Попрошайничаешь на базаре. И в цирке ты как будто не выступал у них. Я интересовался. Вроде бы не выступал.

– Не выступал, – тихо сказал Стороженко.

– Почему же это? Революция дала всем такие возможности. «Кто был ничем, тот станет всем», – поётся в вашем «Интернационале». А ты ведь такой талантливый. И вдруг… Ай-яй-яй!.. Или, может, тебя на гастроли в Сибирь отправили?.. Ха-ха-ха!

– Нет…

– Погоди! А где Тереза? Она же тогда выжила, мне говорили… И вы потом как будто поженились.

– Она умерла от тифа в двадцатом году…

– A-а, тогда ясно. Ты не смог кривляться на арене после этого. Смотри… какая любовь! Кто бы мог подумать?! И всё-таки талант у тебя есть. Есть! Я смотрел сегодня, как ты «выступал». Люди смеялись. А заставить людей смеяться в условиях оккупации, горя, неволи, голода – это непросто.

– Может, сейчас людям улыбка нужнее, чем когда-либо. Для того чтобы выжить…

– Возможно, – кивнул Рыжий Август.

– А ты, я вижу, тоже с цирком распростился. Ты, говорят, так неожиданно исчез тогда. Ни вещей из дома не взял, ничего. Все были уверены: с тобой что-то случилось – в Днепре утонул или ещё что-то такое.

– Нет, не утонул. Такие, как я, не тонут, – самодовольство так и сквозило в нём. – Я понял, что цирк – это пустой номер. Бросил всё и занялся коммерцией. Через год имел свой магазин в Чите.

А в семнадцатом уже было три магазина. Солидная фирма. С большевиками мне было, как ты понимаешь, не по пути. Родители мои – немцы. В Мюнхене жил мой родной дядя. Я и поехал к нему. В тридцать третьем я был вместе с фюрером… И вот видишь – ты попрошайничаешь на базаре, а я сижу здесь. Меня очень уважают как специалиста по русскому вопросу. У меня замок в Тюрингии и вилла на Топлицзее.

– Понимаю… – покачал головой Стороженко.

– Нет, ты ещё ничего не понимаешь, – откинув назад голову, прищурился Август. – Ты что, думаешь, я привёл тебя сюда, чтобы поговорить о цирке, вспомнить молодость? Ха-ха-ха! Не-ет! Я слишком деловой человек, чтобы позволить себе такую платоническую глупость. У меня к тебе дело.

– Какое?

– Помнишь, ты хотел меня убить, и я назвал тогда имя куренёвского старика Хихини, который знал тайну веселящего зелья, смех-травы. Погоди!.. Я знаю! Ты сейчас начнёшь говорить, что ты не был у него, ничего не знаешь и так далее, и тому подобное. Так вот, предупреждаю, не трать энергию понапрасну, ничего не говори. Я не поверю ни одному твоему слову. За это время я научился хорошо понимать психологию людей. Без знания человеческой психологии в гестапо делать нечего. Ты был у старика Хихини. Ты не мог не пойти к нему хотя бы из обычного человеческого любопытства. Ты не мог себе отказать в удовольствии познакомиться с необычным человеком, который знает секрет веселящего зелья, чудодейственной смех-травы, способной делать людей весёлыми, а следовательно, счастливыми. Ты ходил к нему. И тебе этот Хихиня открыл секрет. Я это понял сегодня на базаре. Конечно, открыл. Потому что ты понравился ему…

Стороженко внимательно слушал и всё пристальнее всматривался в Рыжего Августа. И вдруг… захохотал.

Не знаю, слышали ли когда-нибудь стены гестапо такой громкий и искренне весёлый хохот арестованного.

– Смейся, смейся! – кивал головой Август. – Это только доказывает, что я прав. Смейся!

– Ха-ха-ха! Я смеюсь, потому что, выходит, плохи ваши дела, если вам так понадобилось веселящее зелье. Невесело, значит, вам… Ха-ха-ха!

– Ты, кажется, забыл, где сидишь, – процедил сквозь зубы Рыжий Август. – Мне бы не хотелось сразу вести тебя в подвал.

– Не пугай меня, гнида! – презрительно глянул на него Стороженко. – Я уже старик. И мне ничего не страшно. Я не знаю секрета веселящего зелья, но если бы и знал, то никогда не открыл бы его тебе.

– Ты знаешь! И откроешь! Просто это займёт немного больше времени, чем могло бы занять. Взвесь, отсюда никто не убегал – и не убежит. Эти стены очень надежны.

Август не знал, что в марте сорок третьего, из внутренней тюрьмы гестапо, убежит подпольщик. Это будет единственный за всю историю побег отсюда. Правда, женщина, у которой он спрячется, на второй день выдаст его, окажется предательницей. Об этом рассказал мне потом Чак.

Я с волнением смотрел на старого Стороженко, будучи не в силах помочь ему. Мне ведь надо было ещё выполнить просьбу Чака.

– Делай со мной что хочешь, – хладнокровно произнёс Стороженко. – Но всё это напрасно.

– Сделать нетрудно. У нас здесь такие специалисты, что из мёртвого вытянут всё, что нужно. Но ты такой старый и немощный, что я боюсь, как бы после первой встречи с ними ты сразу не стал трупом. Поэтому я сделаю перерыв, дам тебе возможность поразмыслить и всё хорошенько взвесить. Если ты даёшь нам веселящее зелье, ты свободен. Я не стану даже мстить. Тебе и так недолго осталось. Если нет – жизненный опыт и фантазия подскажут, что тебя ждёт. Неужели тебе так хочется помучиться перед смертью? Подумай! Это глупость, что ты стар и тебе уже ничего не страшно. Наоборот. Чем старше человек, тем больше он боится смерти. Иди и подумай, – Август нажал кнопку, зашёл солдат.