Семен Юшкевич - Ита Гайне Страница 19

У ворот больницы ей, как в сказке, пришлось умилостивить цербера-привратника, который не хотел впустить ее. И когда она догадалась и всунула ему в форточку свою руку с мелочью, вход как бы по волшебству стал свободным. Войдя, она долго блуждала в огромном, застроенном мрачными флигелями, молчаливом дворе, не зная, в каком из этих домов лежит ее ребенок, и только после многочисленных расспросов, переходя из одного коридора в другой и минуя здание, отделявшее первый двор от второго, она нашла, наконец, детское инфекционное отделение. Это было простое, удивительно похожее на деревенский домик, здание, поражавшее белизной своих стен, невысокое, с частым рядом больших окон, и окруженное деревьями. Ита поискала дверей, но не нашла их. Вход в домик был устроен сзади, так что приходилось миновать глухую стену, без окон, чтобы попасть в него. Гайне даже не попыталась найти дверей, зная, что ее не впустят и подошла к крайнему окну, в которое и заглянула. Она увидела два ряда кроватей, малюток-детей и женщин в блузах подле них. Ита долго не находила своего ребенка. Каждый раз проходили мимо нее люди с серьезными лицами, сопровождаемые девушками в халатах, и она с досадой, но почтительно отступала, отрываясь от окна. У другого окна, рядом с ней стояли две бедно одетые женщины, которые лицами своими как бы срослись со стеклом. Раза два мимо нее пробежала служанка и вдруг, обратив почему-то на Гайне внимание, участливо и каким-то особенным, мягким, добрым голосом спросила, что она здесь делает. Ита ответила дрожащим от благодарности голосом, что она собственно кормилица, но родной ее ребенок заболел крупом, и теперь она пришла проведать его, но как найти его она не знает и потому стоит подле окна и ищет в зале кормилицу ее мальчика. Служанка расспросила фамилию и обещала разузнать, в каком положении теперь мальчик. Когда она ушла, Гайне опять впилась в окно глазами, но поняв, что ищет здесь тщетно, осмелилась перейти к тому окну, где стояли две женщины, и, чтобы задобрить их, спросила, кого они выглядывают в палате. Первая ответила, что смотрит на своего ребенка, который уже выздоравливает. Вторая сказала, что ее ребенок тоже начал было выздоравливать, но после двухдневной надежды положение его ухудшилось и, кажется, окончательно. В самой палате девочки ее теперь не было, так как ее взяли на операцию, и сама она стоит едва живая. Говоря это, женщина плакала и вытирала глаза чрезвычайно грязным платком. Обе они также были кормилицами и познакомились в часы дежурств у окна. Гайне несколько раз сочувственно вздохнула и, наконец, попросила у той, у которой ребенок выздоравливал, уступить ей место подле окна, чтобы увидеть и своего мальчика. Кормилица вежливо согласилась, и Ита, став на ее место, после быстрого и внимательного осмотра увидела Эстер, которую сначала едва угнала под больничным халатом. Эстер сидела на четвертой кровати, как раз против окна, а возле нее фельдшерица возилась с мальчиком. Гайне нетерпеливо поманила ее рукой, закивала головой, крикнула, но Эстер нахмурила брови, прикусила нижнюю губу, давая этим понять, что не может теперь выйти. Тогда Ита, забыв, что Эстер не может ее услышать, стала с мольбой расспрашивать, как здоровье ребенка. Эстер знаками показала на уши, что не слышит, и на всякий случа посмотрела на потолок, как бы говоря, что все в руках Бога. Фельдшерица между тем перешла на другую сторону кровати и посадила ребенка у Эстер на колени так, чтобы свет от окна падал на его лицо. Ита жадно впилась в него глазами. Она не слыхала его стонов, но угадывала их по выражению измученного личика и вздыхала вместе с ним, словно сама страдала от удушья. Эстер, обхватив одной рукой ребенка, положила другую на его лоб и прижала голову к своей груди. Теперь Гайне видно было, как он бился рвался и из темно-синего стал фиолетовым. От ужаса и страдания Гайне крикнула и замахала руками. Что-то прежнее все-таки оставалось в лице мальчика и не стиралось временем, несмотря на все, что он перенес за период разлуки с матерью, и Ита узнавала его по жилочкам на шее, который и тогда выступали у него, когда он капризничал. У Эстер от опущенных век было серьезное и строгое лицо, и Гайне чувствовала острую ненависть к ней. Сама же она проделывала все движения ребенка, и ей казалось, что, испытывая вместе с ним боль, она облегчает его страдания. Уступившая ей место женщина давно толкала ее, но Ита словно приросла к месту, и ее невозможно было сдвинуть. Когда, наконец, окончилась процедура смазывания, и ребенок был положен на кровать, то и ее боли стихли, и она заплакала долгими слезами, не видя границ своему несчастью и униженно. Как рвалась к нему ее душа, одухотворенная обострившейся любовью! Чьи заботы и уход за ним сравнились бы с ее материнским уходом, полным искренности, самоотвержения, ласки, тревоги? Она умирала от любви и сострадания, но ничего, кроме глядения в стекло окна, не могла дать своему ребенку, ничего, кроме слез своих, которых он не мог видеть…

Эстер, наконец, вышла, и Гайне, бросившись к ней, только теперь разглядела, какая та была странная в халате.

«Ребенок умрет», – молнией пронеслось у нее при взгляде на Эстер.

– Была ночь, – прошептала Эстер, влагая в эти слова страшный смысл, – пусть больше не повторится такая ночь.

Ита отвела ее в сторону и, держа за халат, спросила:

– Что говорит доктор?

– Он кивает головой, но что это значит, не знаю. Фельдшерица, однако, думает, что ему лучше.

– Чего же вы молчите, – открылся вдруг у Гайне звонкий голос, – мне кажется, что я уже две жизни провела в аду. Она говорит, что лучше? Я вам, Эстер, подарю свое месячное жалованье. Спасите его мне. Только теперь я поняла, как люблю его.

– Бог поможет, – произнесла Эстер таким сухим и неприятным тоном, что Ита от страха не пожелала больше объяснений.

«Есть же такие люди», – подумала она, оглядывая ее.

Она стояла и молча уже слушала Эстер об ужасах, творящихся в палате.

– Вы видите этих двух женщин, – мигнула она, указывая Гайне на кормилиц, стоявших у окна. – Одна все еще ждет чего-то, хотя ребенка ее взяли в операционную. Девочка как будто стала выздоравливать, но я сейчас же поняла, что это самый скверный признак.

– Моему ведь тоже лучше, – беззвучно и побелев прошептала Ита.

Эстер смутилась, но сейчас же развязно ответила;

– Ваш другое дело. Ему совсем не так уж хорошо снаружи, а главное, горло у него поправляется.

Их прервал острый, болезненный крик. Она оглянулась и увидела вторую женщину, которая, припав к окну, кричала:

– Разбойники, палачи, что вы сделали с моей девочкой! Вы ее зарезали, зарезали!..

Эстер, испуганная этим криком, посоветовала Ите уйти.

– Зачем вам оставаться здесь, – убеждала она ее. – Тут никакое сердце не выдержит. Каждый раз здесь происходят такие истории. А в палате еще хуже. Тот умер, тот борется со смертью, того несут на операцию, и все кричат, и мучатся, и страдают, как в аду. Уши не могут вместить в себе все плачи и стоны. Идите, Ита, домой, идите, здесь вам не место. Идите, и пусть судьба никогда больше не приведет вас сюда.

Гайне постепенно дала себя уговорить и предложила Эстер пятьдесят копеек.

– Я ведь ему, как мать, – сказала та, взяв деньги, – и без меня он лекарство ни за что не принял бы.

– Верьте, Эстер я в жизни не забуду вашего добра, верьте мне.

Она опять подошла к окну и постояла подле него, глядя со слезами на глазах, как он двигал руками и переворачивался. Потом повернулась к Эстер и дала ей еще пятьдесят копеек.

– Пошлите эти деньги домой, – сказала она, – пусть муж ваш купит что-нибудь детям.

– Уходите же, – повторила Эстер, – мне пора к мальчику.

Она показала ей рукой дорогу и ушла. Ита снова попала в больничный двор, по прежнему запуталась и с недоумением стала искать дорогу к воротам. Но, проходя мимо одного из здании, она заметила женщину, которая показалась ей знакомой. Она подошла к ней ближе, всмотрелась и, к удивлению своему, узнала Цирель.

– Как, это вы? – произнесла та своим сиплым голосом. – Как вы попали в больницу, разве ваш муж заболел?

Гайне почти обрадовалась, увидев ее. Она живо напомнила то время, когда мальчик был еще ее собственным и возбуждал во всех удивление.

– Нет не муж, а ребенок, – ответила она. – У него круп, и он лежит здесь в палате.

– Нужно вам горевать! Посмотрите, как Цирель хорошо устроилась без ребенка. А парализованный мой вовсе не может нарадоваться, чтобы его черти задушили.

Она весело рассмеялась, а Ита, вспомнив ее историю, почувствовала к ней отвращение. Между тем, Цирель, обрадовавшись встрече, начала рассказывать, что отложила уже себе немножко денег, что муж, подавиться бы ему, курит теперь ежедневно табак, но место свое она не скоро оставит, так ей пока еще выгодно за семь рублей в месяц быть кормилицей и служанкой. Когда же она соберет семьдесят рублей, то перестанет служить, возьмет себе место на базаре и будет торговать рыбой.