Майкл Гелприн - Под землёй и над ней Страница 2

– Нет, – помотала я головой, – не будем мы ребят брать, сами сделаем.

Кивнул Витька. Нас, Кротов, все же девять бойцов, и Палыч десятый, а он троих стоит, по меньшей мере. Раньше нас было гораздо больше. И Летучих Мышей было больше, и Крысоловов, что к югу от нас живут, там, где Смрадный Туннель обрывается в реку. Кротов было Зараз тридцать, и Крысоловов не меньше, и Летучих Мышей полтора десятка. Вздохнула я: перебили нас Карантины, из троих наших, считай, один остался. Кроты все в Черном Штреке лежат, двенадцать моих братьев и восемь сестер. Летучие Мыши своих в Паучьей Шахте хоронят, вот как раз мимо отворота на нее сейчас проходим. Гады эти Карантины, жабы вонючие, сволочи. Ну, ничего, прежде чем нас перебьют, многих они у себя недосчитаются. Мы, конечно, все сдохнем, но Карантинов с собой заберем столько, сколько сумеем.

Так мы и прошли мимо Дома, в котором Летучие Мыши живут. Это они свой Схрон Домом называют, а Крысоловы свой называют Убежищем. А на самом деле, все одно и то же: Палыч объяснял, что наши жилища – бывшие военные склады, и еще много чего говорил. Но он, Палыч, много всего знает, он очень старый, ему уже почти двадцать пять. И Иванычу, который у Летучих Мышей старший, не меньше, и крысоловской Николаевне тоже. А нам всем по четырнадцать. Счет ведут старшие, они на стенах каждый день зарубки делают.

Есть и еще семьи, только мы с ними редко встречаемся, они живут дальше на юг и на восток. А еще, говорят, за рекой есть, только этих мы никогда не видели. А вот Лягушек, что в Схроне на Тухлом Канале жили, больше нет, никого не осталось. Их всех в одночасье Карантины огнеметами пожгли.

От Схрона до Третьей Северной Норы почти час ходу, если быстрым шагом. Эта Нора самая удобная, от нее до Карантина ближе всего. Выползли мы, значит, с Витьком – ох, благодать-то. Это вам не в Смрадном Туннеле дышать или на Тухлом Канале. Воздух чистый, и видно все прекрасно. То для Карантинов поганых ночь, а для нас – мать родная. Это Палыч так говорит, про мать. У нас у всех тоже когда-то матери были, только мы их не помним. Палыч для любого из нас и мать, и отец, и оба вместе.

Махнул Витька рукой, и поползли мы, он впереди, а я точно вслед. Тут главное, чтобы, пока ползешь, в винтари грязи не набилось. Но мы привычные, что-что, а оружие беречь любой Крот умеет, с самого детства приучен. Палыч учил, а это дорогого стоит.

Подползли мы на расстояние выстрела и затаились. Ближе нельзя, можем не успеть уйти. Колька вот не успел. Он всегда наверняка хотел, и обязательно офицеров. У него на счету уже пять офицеров было, когда это случилось. В паре с Колькой Машка тогда пошла, не удержала она его, не сумела. Я бы сумела или Ленка, а она – нет, воли не хватило. Колька – он отчаянный был, сам Палыч иногда сладить с ним не мог. Пополз он тогда вперед, Машку в тылу оставил, у Норы, а Карантины как раз новую пакость придумали – выдвижные посты. Колька их, конечно, первый заметил. И стрелял первый, а вот уйти не успел. Дополз только до Норы, как дополз – неизвестно, дальше Машка его на себе через Смрадный Туннель тащила уже мертвого.

Долго мы с Витькой лежали, не шевелясь, момента ждали. Тут ведь обязательно надо, чтобы два Карантина сразу подставились, за одним мы не ходим, а по второму разу выстрелить не дадут – по второму ни за что не успеть. Свезло нам: двое вместе сошлись, закурить решили, один другому огонек поднес.

– Светка, левый твой, – Витек прошептал.

Я кивнула и взяла левого на прицел.

– Три, два, один, – сквозь зубы процедил Витек и выдохнул: – Огонь!

Выпалили мы разом и, едва эти жабы повалились, рванули назад. Тут скорость решает и сноровка, а нам ни того ни другого не занимать. Карантины еще ответный огонь открыть не успели, а мы уже в Нору нырнули и отдышались.

Хлопнула я Витька по плечу.

– Молодец, – говорю, – здорово ты его.

Притих Витек, а я поглядела – в глазах у него что-то. Нет, странно иногда на меня Витька смотрит, ну да что взять, мальчишки – они все немного странные. Не нравятся мне такие взгляды, но я терплю, мало ли чего он смотрит. А Динке, наоборот, нравится, когда на нее глазеют, и она об этом все время болтает. Как Толик посмотрел, что Ринат сказал, и все такое. Нет, не завидую я Динке, плохо для бойца, когда ерундой голова забита.

Посмотрела я Витьке в глаза, он их и отвел сразу, будто всю жизнь только и делал, что в сторону глядел, мне аж смешно стало.

– Пошли, – велела ему я, – еще час шагать. Успеть надо, пока остальные спят.

Ночью во втором секторе опять двух мальчиков застрелили. Австралийца и испанца из Севильи, Роберто Андреса. Восемнадцать лет, весенний призыв, недели еще здесь не пробыл. Сколько же их тут полегло всего, святая Мадонна. Я вспомнила похоронки на каталонских мальчиков, которые отвозила сама, когда последний раз ездила в отпуск домой, в Барселону. И вспомнила, как схватилась за сердце и секунду спустя упала замертво Памела Мартинез, когда я протянула ей треугольный конверт с именем Хозе Мартинеза на нем, единственного ее сына.

Утром я сказала старой Женевьеве:

– Проклятье, с меня хватит. Не могу на все это больше смотреть. До конца месяца оттяну и уйду, что я здесь забыла, в России. В Барселоне сейчас цветы, коррида и молодые мучачос, а здесь я смотрю, как одни несчастные убивают других.

Подобралась Женевьева, с койки встала и глянула на меня, как она одна умеет. Так, что дрожь по коже от того, что в ее выцветших от старости глазах плещется.

– Забудь, – сказала, – свои слова, и я тогда тоже забуду. Ты здесь не цветы собираешь и не с мучачос на свидания бегаешь. Ты Божье дело делаешь, поняла? И не несчастных здесь убивают, а Божье воинство борется с напастью, что дьявол наслал на человечество. И будет бороться, пока всю нечисть не искоренит подчистую. Ты гордиться должна, что тебе такая честь выпала, а ты…

– Поняла, – выдохнула я, – извините, сорвалось. Вчера опять соотечественника убили, мальчик он еще был.

– Мир праху, – каркнула старая Женевьева, а у самой морщины уже разгладились. Она, не будь на религиозной почве подвинутая, золотая была бы старуха. За своих она любому горло перегрызет, за каждую из нас, а нас в медицинском взводе восемь молодух, да мозги от жизни такой у всех восьмерых набекрень.

– Ты, девочка, крепись, – Женевьева сказала, – каждому из нас своя ноша уготована Господом. Но может так статься, что недолго нам осталось ее тянуть.

Сказала и замолчала. Я тоже притихла: захочет – сама скажет, а нет – из нее и пыткой слова не вытянешь. С минуту помолчали, потом вздохнула Женевьева старчески, снова пучок морщинок на лбу собрала.

– Ты вот что, девочка, особо не болтай, но говорят, что очень скоро с нечистью вовсе покончат. Я вчера с отцом Кларком встречалась: он полагает, что, может быть, даже на следующей неделе.

– Как покончат? – охнула я. – В каком смысле?

– Все, Санчита, – Женевьева сказала, – иди. И готовься: сегодня большую партию медикаментов в госпиталь завезут. Бинты, перевязочный материал, корпию. Нам за несколько дней надо все это оприходовать и разложить по местам, работы будет невпроворот. До вечера отдыхаем, а там начнется. Ступай, девочка.

Вышла я от нее растерянная. Походило на то, что мальчиков погонят на убой, как в позапрошлом году было. Тогда операция провалилась, с треском, много начальства полетело, даже главврач госпиталя, хотя он-то совсем был ни при чем. А сколько солдат погибло, и не сосчитать. Хорошо только – заразу никто не подхватил, хотя какое там «хорошо». Приказ был: раненых, у которых реакция на вирус Бугрова – Циммера положительная, в госпиталь не класть. Их в специальный карантин помещали, сразу за колючкой тогда для этого сколотили бараки. Живым оттуда никто не вышел, и слухи ходили, что их там…

Не додумала я: если о таком думать, то и жить не надо. В общем, только собралась к себе пойти, в дом, стараниями Женевьевы под размещение санитарного взвода у начальства выхлопотанный, как окликнули меня по имени. С таким акцентом, что ни с чем не перепутаешь, – из всего карантина так английский язык исковеркать способен лишь один человек. Сержант-доброволец Иван Скачков, русский по кличке Большой Иван, здоровила с русой челкой на лоб и наглыми голубыми глазами. Бабник, выпивоха и свой в доску парень, который, ко всему прочему, ко мне неровно дышит.

Остановилась я, подбоченилась, глядя, как Большой Иван спешит ко мне от опушки, видно, сюда лесом шел.

– Сеньорита, – сказал он, приблизившись, – солнце мое и свет очей, два вопроса к тебе имеется.

Знаем мы эти два вопроса, проходили. Первый – не пойти ли в лес, чтобы немедленно трахнуться, а второй, после отказа на первый, – нет ли чего-нибудь на пропой русской души. У них в казармах с этим строго, а у нас, как положено, медицинский спирт.