Легенда о ретивом сердце - Загорный Анатолий Гаврилович Страница 2

— Ох ты, солнышко-колоколнышко!..

Набежавшие ребята изумленно ахнули, трое из них старались приподнять колоду, четвертый запел, прыгая на одной ноге:

...Валидуб, Валидуб,

Корнищами ножищи,

Сучьями ручищи...

Где пройдет Валидуб —

Черное корчевье...

— Ай да Илейка! Силища-то! Что, Ратко? Небось жила тонка, не кручена! Куда тебе — пуп сорвешь, чертополоху обопьешься. Молодец, Илья! Богатырь!

Стиснув зубы, стоял Ратко — насмешки, как розги, хлестали его по лицу. А Илья и впрямь почувствовал себя героем — широко расправил плечи, выставил грудь...

— Что мне... захочу — сосенку из земли вытащу...

— Да что сосенку,— продолжал возноситься Илья, словно кто его за язык тянул,— захочу — баню эту всю, как ость, подниму!

— Ка-а-ак? — вытаращили глаза ребята.

— А вот так! — отрезал И ломка. Он уже верил в свои слова, сияющий, поворачивался из стороны в сторону, ища глазами того, кто посмел бы усомниться.

— Сказал, подниму — и подниму.'

Белка метнулась по сосне в темную хвою, испуганно зачирикали воробьи.

— Ба-а-тюшки!

— Неужто поднимешь?

— Баню-то?

— Коли поднимешь, бери мою шапку! — выпалил Ратко.— Знатная лиса, и верх целехонький. Полгривны пебось стоит. Бона как ворса лоснится!

Ратко погладил шапку, будто в руках у него была живая лиса:

— Ласкова зверушка, так и щекочет...

Неторопливо повернулся Илейка к нему спиной. На какое-то мгновение стало страшно — стена бани пошла на него. Бревна тяжелые, покрытые зелеными лоскутами мха. Вот-вот навалятся на Илейку и задавят его своей сырой тяжестью. Судорожно вздохнул, чувствуя, как заныли вдруг мускулы и всплеснулось в груди сердце, словно камень бултыхнулся в воду. Подошел вплотную, приладился плечом к срубу, легонько шатнул. Загалдели, затоптались на месте мальчишки.

— Тащи, Илейка, тащи! Жми! Шапку у него отбери — он у меня намедни тетерю подстреленную отнял...

— Прошлым летом лукошко мое вытряхнул, грибы потоптал...

— А меня за волосы таскал и нос плющил.

— Забери шапку, чтоб Стрибог ему в уши надул, окаянному.

Баня не поддавалась. Ратко злорадно ухмылялся:

— Вот она, шапка-то горлатная! Не надеть тебе ее, жук навозный. Не видано от века, чтобы крестьянский сын, смердячье племя, носил бы такую шапку!

Илейка будто не слышал его слов, широко улыбаясь, разогнулся, чтобы набрать грудью воздуха, и снова потащил. Из-под стрехи выпало рыжее перышко, село на макушку. Не сдавался. Красный, потный, приник к бревнам, пыхтел, как медведь над сорванной бортью. Сильно тряхнул стену, и в образовавшуюся трещину посыпались сухие комья земли. Скрипели, стонали дубовые бревна, теряя мох из пазов. Загалдели кругом ошалело, радостно, будто стая уток опустилась по весне на оттаявшую лужу.

— Идет! Идет!

— Тяни, Илья!

— Не сдавайся!

Илейка выдернул сруб из земли, широко расставив ноги, подпер его спиною.

— Шапку, Ратко!

— Шапку, шапку! — подхватили все.

Кто-то, осмелев, сорвал с головы Ратко шапку, и Ратко не шелохнулся. Такого унижения он еще не испытывал.

Шапку бросили Илейке, он надел ее на свои вихры.

— Видал?! Только, тьфу! Мне и своя люба. Гляди, Ратко, хороню ее здесь.

Илейка бросил шапку в яму и опустил угол сруба:

— Пусть там полежит.

Вокруг ходили восхищенные сверстники, хлопали по спине — не мужик, мол, а камень. Илейка и вправду казался много старше своих лет, только круглое лицо его было по-детски пухлым. Прямой мясистый нос, толстые губы и светлые глаза. Он словно бы стыдился своей победы, шмыгал носом и вытирал его рукавом рубахи, по которому вился шитый зеленою ниткой хмелёк.

— Что, Ратко? Теперь станешь повой (*платок) матушки на голове вязать?

— А в шапке ужотко кроты детенышей выведут

— Лягушка ты колченогая!

— Чурка неумытая!

Ребятишки смеялись и пританцовывали, как бубенчики на шлее коня.

— Не троньте его! — оборвал Илейка. Он другом нам будет. Правда ведь, Ратко? Давай же руку! — снова протянул широченную пятерню,

— Не мирись! — предостерегающе крикнул кто-то, я этот возглас на всю долгую жизнь завяз в ушах Илейки,

У Ратко, до этого стоявшего с закушенной губок, вдруг брызнули слезы из глаз, он повернулся и опрометью пустился бежать по улице„ Через несколько минут он уже колотил камнем в калитку. В звенящем воздухе стук этот разнесся далеко окрест — над Карачаровом и над Окою, и над всеми темными Муромскими лесами. Низко, над самыми рогатками елок, долетела сорока.

Пленка остался стоять с протянутой рукою, а детвора приумолкла,.. Кто-то по-взрослому скребнул затылок: «Да-а». Словно бы зимний ветерок дохнул, посыпал за вороты иней. Но тут же ватага пришла в движение, шумная радость охватила всех. Побежали наперегонки к берегу, откуда был виден весь широкий простор — белая громада берез и молчаливые дозоры ельника.

Ока у берега уже взялась крепким льдом. Наклонно к яру стояло длинное оледенелое бревно, Оно походило на большую сосульку. Первым решился Пленка, Смело встал на бревно и, стараясь сохранить равновесие, стремительно понесся вниз. Плотный морозный дух ударил в лицо. Пленка снова летел, свободный и легкий,,. На середине бревна зацепился о сучок, чудом устоял, повернулся боком и съехал на лед. Следом съехали трое мальчишек. Один упал и разбил голову, Рану протерли куском льда и продолжали играть. Обо всем позабыл Илейка — и о Ратко, и о лисьей шапке. Выбрался на яр, но его крепко схватили за руки,

— Пустите! Мой черед. Мой,,,— рванулся Илья.

— Шалишь! Ратко черед! — кашляя, прогудел кто-то чужим голосом.

Глянул вверх — злые глаза, седоватая борода; глянул на другого — такие же глаза и красный, как вишня, нос. Этот молчит, жует сыромятный ремень. Боярские шест- ники!1

— Крути ему руки,— равнодушно бросил седобородый.

— Враз заломили руки за спину.

— Калачом вернее... Куда девал шапку?

— Под баней... В закладе она..,

— Ладно, шагай! На конюшню!

— Зачем на конюшню? — удивился Илейка.— Я достану ее... шапку. Я и хотел достать ее... Только потом.

— Пустите Илейку! Не замайте! — послышались голоса.— Он честно об заклад бился. Пустите его.

Красноносый вдруг гикнул, ожег ремнем кого-то:

— Будь вы прокляты, супостатовы дети! Чтоб вас черти на жертву взяли!

Еще хлестнул кого-то по лицу... Мальчишки бросились врассыпную. Что-то кольнуло в сердце — не шутят, не игра это.

— Шагай! — властный, заставивший вздрогнуть окрик.

Увидел кулак в бородавках, белый от напряжения. Взглянуть в лица не решился; стыдно было чего-то. Нет, вины он за собою не чувствовал, стыдно было смотреть на их грубые, будто шитые из воловьей кожи, лица. Не понимая, чего от него хотят, подталкиваемый пинками, Илейка побрел но улице. Мальчишки бежали поодаль, злые и любопытные. Шестники (*вооружённые слуги) крепче сжимали руки Ильи, но острее, чем боль, пронизывала мысль: «Что-то не так... не по совести, хоть он, конечно, крестьянский сын...»

Свистали, перелетая с дерева на дерево, синицы, припахивало дымком, а даль казалась такой страшной в черных полосках вспаханной кое-где земли. Ее было слишком мало, задавленной со всех сторон непроходимыми тысячелетними дебрями.

— Отпустите Илейку! Ты, рожа! Носом просо клевал! Отпустите Илейку нашего!

— Не подходи, огрею! Так огрею — шкура лопнет,— рычал седобородый.— Хоть бы вас рогатые ухватили да в тартары!

Так и шли, пока не оказались перед воротами боярского двора. Илейку втолкнули в калитку. Здесь он никогда не был и потому оробел. Еще бы не оробеть! Под ногами гладкие дорожки, постройки тяжелые, с дубовой дранкой на кровле, осанистые, как купцы из града Мурома, а изба статная, оплетена по карнизу резным деревом. Чистота кругом завидная. А вот и конюшня. Над дверью медвежья голова — против козней домового. Но почему вокруг так много народу? Чего они пялят на него глаза? Все холопы да девки дворовые одеты тепло, во взглядах — нескрываемые ухмылки и ожидание. Что за погляделки?.. Мальчишки остались за воротами... Одиноко... жутко. В горле пересохло. Илейка судорожно глотнул слюну, пригладил волосы. Все согнулись в поясницах — вышел боярин Шарап. Илейка узнал его. Высокий, лицо, как скобелью вытесано, гладкое. Вышел на крыльцо голый до пояса. Уцепился здоровенными ручищами в перила, сквозь балясины далеко торчали загнутые носки его желтых сафьяновых сапог.